Допрос Папуши, начатый около полудня, затянулся до вечера. На вопрос Горского об отношениях с Левитиным начальник централа ответил кратко и немногословно.
— Я познакомился с этим писателем в Доме журналистов. Он произвел на меня впечатление человека, чьи произведения — книги, кинофильмы — помогают бороться с преступностью. Вот и передал ему в чисто профилактических целях дневники Милославского. Этот серийный маньяк писал до того впечатлительно, что после обработки текста Левитиным читалось так, что, казалось, и другим убийцам будет неповадно совершать подобные преступления.
— Вознаграждение, если перейти к коммерческой стороне вопроса, вы от Левитина получали?
— Вот этого не было! — возмущенно выкрикнул Папуша. — Ну, раза два были мы с ним в ресторане, немного выпили. Да и не напрасно я старался. Одна из последних книг этого писателя даже удостоена второй премии МВД России. Левитин лично показывал мне и хвастался дипломом за подписью министра.
— Все сказанное вами, Федор Ильич, противоречит тем фактам, которыми мы располагаем, — возразил Горский. — И не лукавьте, в ваших же интересах дать нам правдивые показания. К тому же замечу, если бы вы передали эти дневники не Левитину, а следователям прокуратуры, бригада которых около полутора лет фактически ежедневно, не жалея сил, занималась расследованием страшных преступлений Милославского, ваш вклад в борьбу с преступностью можно было бы и понять, и оценить.
К концу рабочего дня, закончив допрос начальника централа, Горский, вслед за подписанным протоколом, взял у Папуши подписку о невыезде и дал указание начальнику полиции установить за его домом наружное наблюдение.
Еще находясь под впечатлением допроса, так и не получивший никаких сведений от Нинель, уехавшей в Москву, Федор Ильич решил снять стресс обычным способом. Опустошив в пару приемов бутылку водки и плотно закусив, он позвонил Левитину. Его домашний и мобильный телефоны молчали. Папуша набрал номер Бойко. И этот звонок остался без ответа.
Поскольку все телефоны сотрудников централа были поставлены на прослушку, Александр Горский тотчас узнал о звонках Папуши. После них он связался с Бойко.
— Вот вам, Нина Николаевна, и наше задание, — начал он разговор. — Следует подъехать к Папуше, он сейчас под домашним арестом, утешить, по возможности разговорить его. Женщины — наша опора и проверенное оружие. Не исключено, он что-то скрывает и, узнав об аресте Левитина, о котором вы ему сообщите, раскроется, станет более откровенным. После этого свяжитесь с нами, да и не мне вас учить…
Но пьяный Папуша отнюдь не оказался склонным к сентиментальным разговорам. Едва выслушав слезливо-драматичный рассказ Нинель о задержании Левитина, обыске в его квартире, он набросился на секретаршу и, сорвав одежду, грубо овладел ею.
Зная крутой, порой жестокий нрав своего любовника, та не сопротивлялась. «Теперь, надеюсь, уж в последний раз, — подумала она. — А там прощай, Федор Ильич, найду себе мужика поласковей. Не напрасно же у меня сложилась дружба со столь влиятельным ведомством».
Как и следовало ожидать, окончательно так и не протрезвевший Папуша, лежа рядом, ударился в откровения, признания в любви и неожиданно попросил:
— Съезди ко мне на дачу, Нинок, взгляни, не побывали ли там менты? Если не считать дружбанов в Москве, ты одна у меня из надежных людей осталась.
Он передал Бойко связку ключей.
— Мы ведь с тобой там не раз бывали. Проверь запоры, гараж, баню, подвал, сходи на участок. А как поедешь обратно, позвони. Буду ждать к вечеру, и ужин с чем-нибудь эксклюзивным сообразим.
Выйдя от Папуши, Нина немедленно позвонила Горскому.
— То, что ключи от дачи в Красном у вас, превосходно, — констатировал подполковник. — Ждите нас на площади Ленина, присядьте на скамеечку у памятника вождю. Мы с криминалистами уже выезжаем.
После обыска территории дачи оказалось, что начальник централа беспокоился не случайно. В тайнике под полом просторного подвала добротного особняка-пятистенка, сработанного из сибирской лиственницы, обнаружились крупная сумма в валюте — евро и долларах, около тридцати миллионов рублей и два пистолета — наш «макаров» и немецкий «вальтер», оба с изрядным запасом патронов.
⁂
В отличие от своей подруги, Нина Печерская, даже став внештатным сотрудником ФСБ, не собиралась расставаться с подполковником Благовым. «Трофим искренне любит, внимателен, восхищается мной. К тому же он великолепный любовник, страстный и ненасытный самец», — размышляла она. — Работа в централе меня вполне устраивает, а в ФСБ люди, понимающие, что к чему. Пусть заодно завербуют и Трофима. При новом начальнике с их помощью ему наверняка найдется куда более теплое местечко. А там пойдет на повышение, хватит ему в вечных дежурных ходить».
Решившись, она позвонила Горскому. Тот, осведомленный об амурных связях Печерской и Благова, не возражал.
— Примем во внимание вашу просьбу, Нина Георгиевна. Несмотря на его прокол с мораторием и расстрелом Милославского, полагаю, что в принципе возражений не будет. Так что подготовьте Трофима Валентиновича к беседе с нами. При согласии начальника управления с ним состоится отдельный разговор.
…У себя дома, прижавшись к Благову, страстно целующему ее, Печерская, обожающая женские любовные романы и сентиментальные сериалы, шептала:
— Теперь я твоя Мата Хари и Сонька Золотая Ручка в одном лице. Трофимушка, подполковник, ты уж доверься мне, не прогадаешь. Кстати, сегодня мне Нина Бойко звонила. Рассказала об обысках у Папуши, о трагическом случае с Пелипенко. Кого-кого, а Ивана Афанасьевича искренне жаль. Ведь стольких убийц на тот свет отправил да себя не уберег.
84
Узнав об истинных обстоятельствах гибели брата, Зейнаб почувствовала себя глубоко несчастной. Она вставала утром вместе со всеми, без аппетита ела, на занятиях машинально выполняла все команды, вечером столь же быстро засыпала, пока ночью ее не будил командир. Желание быть вместе с мужчиной у нее пропало, теперь она отдавалась без прежней страсти, которая запомнилась, стала сладостной для командира, как в ту памятную ночь. Из нее, как из лопнувшего детского шарика, словно выпустили воздух, и девушка впала в глубокую депрессию.
Лишь с Лейлой она делилась своими мыслями. Подруга, чувствуя ее настроение, старалась быть рядом, как-то пыталась отвлечь Зейнаб.
— Вот уж не думала, что ты впадешь в ту болезнь, что в народе называют депрессией. Знаю, на себе испытала ее, когда тот прыщавый, что учит нас стрелять, еще зимой превратил меня из девочки в женщину. Целый месяц не могла прийти в себя, готова была его убить. Но смирилась, глядя на других. Да, не надо было ничего говорить тебе…
Она легла рядом с отвернувшейся к стене Зейнаб, прижалась к ней.
— Ну же, моя ласточка, облегчи душу, поговори со мной. Хочешь, я расскажу тебе сказку, как мама, или как мы с девчонками воровали орехи и персики из сада старой Софико, что жила на краю Лачкау.
