Через пару лет Комиссарова перевели в Тригорск начальником следственного управления облпрокуратуры. Тут, в сравнении с Озерском, работы прибавилось, правда, случались и проколы. Ведь четыре подписанных им «вышки» Верховный суд РСФСР так и не утвердил.
Наконец, пришел черед Туркменистана, куда он отправился за генеральскими погонами. И поныне существует такая практика в генпрокуратуре: за высоким званием надо ехать на периферию — Камчатку, Магадан, Крайний Север или в сложные для управления и опасные для жизни южные регионы. Карьерный рост шел быстро. Столь желанное звание государственного советника юстиции Комиссаров получил уже год спустя. Тогда же партия начала очередную кампанию по борьбе с хозяйственными преступлениями — хищениями и приписками, используя самые жестокие репрессивные методы. В те годы за его подписью и свершились остальные пятнадцать смертных приговоров. А вскоре после получения вожделенных погон с генеральской звездой генпрокуратура вернула Комиссарова в Тригорск, теперь уже в должность облпрокурора.
Вот и выходит, что мораторий, подобно затаившейся инфекции у здорового, казалось бы, человека, обострил недуги, о которых он и не подозревал. Алексей Поликарпович прикинул, интуитивно осознал, что обязан сравнить прошлое с настоящим, осмыслить, была ли справедливость в тех давних смертных приговорах, когда главенствовали самые жесткие положения закона. Верно ли он, будучи следователем, потом, став начальником следствия и прокурором области, лично утверждал и с нетерпением, сладострастно, подобно вожделению к женскому телу, ожидал решения судов и исполнения расстрельных статей УК?
Нет, память генерала прокуратуры, отгороженная бетонной стеной прошлых законов, по которым свершались расстрелы, молчала. Но совесть, подобно тяжкой могильной плите, давила, ждала ответа. Он взял в руки приговор по Лукмановой и положил его слева, два других, по убийствам супругов Ерофеевых и Иры Дробыш, легли на стол справа. Постепенно стопа справа росла, но и слева тоже оказалось с десяток приговоров, большинство которых проходило по хозяйственным делам в Туркмении. А когда папка опустела, на темно-коричневом сукне письменного стола перед Комиссаровым осталось лишь два приговора. Куда их положить — слева, где находились обвинения по хищениям и растратам, или справа, где лежали приговоры за преступления по убийствам?
12
В соответствии с режимом, установленным для преступников, приговоренных к высшей мере наказания, буквально с первых дней после суда Георгий Милославский был помещен в камеру наиболее охраняемого четвертого корпуса.
Через неделю своего пребывания в тюрьме Милославский протянул надзирателю листок с просьбой выдать ему общую тетрадь для записей, пару авторучек и набор цветных карандашей. Возможно, его просьба осталась бы без ответа, но начальник корпуса Артем Яремчук, тоже, как и Папуша, из бывших борцов-классиков, поддерживающий с ним приятельские отношения и знавший о его пристрастии к чтению дневниковых записей заключенных, сообщил Федору Ильичу о просьбе маньяка.
— Что ж, Тема, раз маньяк просит бумагу и прочее, может, что-то стоящее и напишет. А мы почитаем, бывает, зэки нечто полезное и для нас писали. Ну там клички, имена, даже фамилии, или стучали на кого-нибудь из своих. Вот и для «кума» появится полезная работа, — рассудил Папуша, помнивший о столь выгодном для себя сотрудничестве с московским писателем Левитиным. — Так что разреши ему к передаче всю канцелярию, о которой просит.
Едва Милославский получил требуемое от родителей, которым разрешили передачу, как сразу начал писать, что-то рисовал. И, поскольку Яремчук знал о благосклонном отношении Папуши к этому занятию заключенных, даже при строгом и жестком режиме содержания смертников, он разрешил Милославскому писать, сидя на откинутых от стены нарах.
…Перед полковником Папушей лежала общая тетрадь в зеленоватом коленкоровом переплете с пронумерованными страницами. Почерк у расстрелянного накануне Милославского был не ахти какой — нервный, бегущий, местами с плохо различимыми буквами. К тому же паста в шариковой ручке зэка шла неравномерно, а то и просто пропадала. Тогда он здесь же, на странице, пытался «расписать» ручку, черкал ею где попало, потом брался за карандаш, не без вдохновения, на кураже, расписывая совершенные им жуткие убийства.
Но прежде, не без романтического глянца, он описал собственную персону в выдуманном им абстрактном герое.
«Гонимый честолюбием, он рано покинул родные пенаты. Рано его парусник с белоснежными парусами начал бороздить океан жизни с его шквалами и штормами. Со временем росло мастерство рулевого, он достиг значительных высот в этом полном неожиданностей голубом просторе. Теперь познакомимся с нашим героем. Это молодой сильный мужчина отличного телосложения. Внушительный рост, внешность атлета, крепкие руки с длинными пальцами пианиста, прямой греческий нос, умные голубые глаза, смотрящие на окружающий мир из-под высокого лба. Одухотворенное лицо гения с честолюбивыми помыслами. И еще он очень, очень, очень нравился женщинам, в особенности юным девушкам…»
Начальник централа полистал тетрадь. Кое-где среди текста попадались весьма впечатляющие рисунки, иллюстрирующие написанное. В основном эротического содержания: девушки с распущенными волосами, обнаженными фигурами анфас и в профиль, все с пышной грудью — перед зеркалом, на яхте с парусом, в лесу, несколько половых актов в откровенных позах. На рисунке с мужчиной, подглядывающим сквозь дверное замочное отверстие за раздевающейся женщиной, подпись «Я», на другом, через страницу, мужчина с хлыстом, рядом тянущаяся к женской промежности волосатая рука.
«Тоже мне, Пушкин: и пишет, и хорошо рисует, — подумал Папуша. — А ведь не без таланта этот мазила. Надо бы сохранить рисуночки, отксерить — будет при случае, что показать корешам в бане».
Он вернулся к началу дневника Милославского, прочел несколько страниц его откровений.
«Все бы ничего, но с детства мои родители, вкалывавшие в научно-исследовательском институте фармакологии, видели меня в университете, полагая, что единственному сыну следует идти по их стопам. Они поощряли мои занятия биологией, ботаникой, зоологией. Я собирал гербарии, летом на даче прилежно гонялся за бабочками. Как-то отец принес мне с работы череп, несколько человеческих костей. Я их подолгу рассматривал, нашел описания костей в учебниках по анатомии. Однажды знакомый родителей, патанатом Андрей Валерьевич, взял меня в морг, где я наблюдал за вскрытием трупа. Мне это понравилось, я попросил разрешения туда ходить, и однажды под присмотром анатома даже самостоятельно вскрыл мертвеца, чем очень гордился. Мой отец, страстный охотник, время от времени приносил домой свою добычу. Я научился препарировать убитых птиц, изготовил несколько муляжей. Особенно мне удалась обработка головы лося с огромными ветвистыми рогами, которую в качестве вешалки определили в прихожую. Отдельных птиц, нашего умершего от старости кота Серого сам хоронил, для чего иногда ходил на кладбище. Там я чувствовал себя вполне уютно, с интересом наблюдал за процедурами похорон, рассматривал могилы покойников.
Еще родители приучали меня к спорту, отдали и в художественную школу. С семи лет я занимался плаванием, к двенадцати выполнил второй взрослый разряд. Мать и отец считали, что свободного времени у подростка быть не должно, тогда он будет развиваться в правильном направлении. Но природа брала свое. Рядом со мной плавали, тренировались красивые девчонки, многие были старше меня. Я вздрагивал, меня обжигали в воде даже их случайные прикосновения, тогда обычно увеличивал скорость, стараясь плыть быстрее.
