– Конечно! Я тут присмотрю за нашим медицинским феноменом.
– Но разбудите меня, если вдруг потребуется… – Доктор широко зевнул, махнул рукой и шаркающей походкой направился к выходу. Уже стоя на пороге, он вдруг сказал:
– Я всегда знал, что человек он неплохой.
– Кто? – спросила Лида.
– Григорий, наш пациент. Огонь души, знаете ли, в человеке всегда можно разглядеть, даже в таком, как он. Вы уж извините, понесло меня в софистику. Доброго дня, Лидия Сергеевна.
Огонь души. Лида посмотрела на Григория. Что хотел сказать Зосимович этой странной фразой? Кем был этот загадочный пациент?
Вопросов было много, ответов не было ни на один из них. Да и не до вопросов сейчас. От усталости ли, от бессонницы ли ломило уже не только в пояснице, но и в висках. Пока еще это была терпимая, контролируемая боль. Но кто знает, во что она выльется, если не дать измученному организму прямо сейчас хоть немного отдыха?
Лида глянула на лежащего на столе мужчину. Когда он очнется, одному богу известно. Возможно, еще очень нескоро. У нее есть время на короткий сон. К тому же спит она чутко. Так чутко, что, считай, и не спит. Она проснется, как только он придет в себя.
Лида придвинула стул поближе к столу, голову положила на скрещенные руки рядом с по-артистически тонким запястьем.
– Ну, если что, будите меня, Григорий, – сказала шепотом и закрыла глаза.
Сон накинулся на нее как дикий зверь, впился острыми зубами в загривок, просочился сквозь кожу ядом непрекращающегося кошмара. Она снова была в сыром, холодном и дурно пахнущем подвале. Перед ней снова стоял тот эсэсовец. Молодой, красивый, щеголеватый, с по-рыбьи холодными глазами за стеклами модных очков. В одной руке он держал сигарету, а в другой плеть…
Лида закричала еще до того, как эсэсовец замахнулся. Он замахнулся, но не ударил, а вцепился ей в волосы. Раньше, в прошлых кошмарах, ей было больно. В кошмарах ее волосы всегда были распущены и их было так просто намотать на кулак… В жизни, в своей новой жизни, Лида всегда делала пучок, чтобы ни единой прядки не выбивалось, чтобы у того, кому вздумается дернуть ее за волосы, не осталось ни единого шанса.
– Тихо, – сказал эсэсовец по-русски. Голос его был сиплый, едва различимый. – Чего орем, барышня? – И рука, которая раньше наматывала волосы на кулак, сейчас погладила Лиду по голове. Почти ласково погладила.
Она закричала… Закричала и дернулась, отталкивая от себя и руку, и эсэсовского офицера. И полетела куда-то назад, в черную кроличью нору. Полетела, ударилась – сначала спиной, потом затылком. А потом кошмар закончился, и Лида открыла глаза…
Она лежала на полу, рядом валялся стул, с которого она свалилась во сне. Мир снизу казался большим и опасным. Точно она была Гулливером в стране великанов. Один такой великан смотрел на нее сверху вниз сине-серыми глазами. Когда он попытался сесть, Лида закричала уже наяву, а не во сне:
– Осторожно! Не вставайте!
14 глава
…Рая нет. Рая нет, а вот ад уже распахнул для него свои кованые ворота. Григорий умирал и возрождался, умирал и возрождался. И с каждым новым циклом становилось все больнее, все невыносимее, а прошлое отступало в кровавую пелену. В прошлом он сделал что-то хорошее и одновременно глупое. Это на него похоже. В этом он весь. Был… до того, как умер и попал в ад.
Ад дышал ему в лицо чем-то смрадным, расплескивал по жилам раскаленное железо, заживо сдирал шкуру. Сначала сдирал, а потом натягивал обратно кровавой, латаной-перелатаной рубахой. Ад тянул из него жилы и не позволял кричать. В этой вынужденной немоте была своя особенная пытка. Казалось, стоит только заорать, и сразу отпустит.
Заорал… Вот только не он, а кто-то другой. Заорал сиплым женским голосом. А под руку поднырнуло что-то шелковистое, непонятное. Он погладил это шелковистое, радуясь тому, что прикосновение не отозвалось привычной уже болью. Может быть, ворота ада открываются в обе стороны? Он же фартовый. И отмычками владеет. Есть ли у него отмычки от адовых ворот? Чтобы это понять, нужно открыть глаза.
Открыл. Ад рядился под деревенскую избу, пыхал жаром от давно небеленой печи, слепил непривычно ярким светом. И черт в этом бутафорском аду тоже нашелся. Лежит, скрючившись, на полу, то ли стонет, то ли песни поет. Или это не черт? Со зрением еще плохо. Вообще со всем плохо, если уж начистоту. Внутри все горит. Все то же раскаленное железо по жилам, и шкуру содрали, похоже, не так давно. Старую содрали, а новая еще не наросла. Что же там с чертом?
Черт оказался ангелом. Ну, это если судить по русой макушке, белоснежной блузке, плиссированной юбке и узким щиколоткам, торчащим из нарядных, но совершенно непрактичных сапожек. Или не ангелом, а бабой? Самой обычно земной бабой.
– Тихо. Чего орем, барышня? – Может, там и не барышня никакая, но обижать дамский пол Григорий не привык. Посмотреть бы, что случилось, что там с ней приключилось. Чтобы посмотреть, нужно приподняться. Он попытался, а барышня снова заорала:
– Осторожно! Не вставайте!
А сама наоборот вскочила. Получилось не резво и не изящно. Вставала барышня, как столетняя старуха, одной рукой придерживалась за стул, второй за поясницу. Помогать ей Григорий не стал. Не потому, что не захотел, а потому, что вдруг понял, что не может, нет у него никаких сил. Все, что были, утекли через адовы ворота. Осталась самая малость. Как бы и ее не растерять.
– Лежите, Григорий. Вам нельзя шевелиться.
– А я и не могу. – И ведь не соврал. Несколько слов сказал и вот уже снова чувствует себя беспомощным младенцем. Или мертвецом. Разве младенцы могут попасть в ад? А он вот попал.
– Вас прооперировали. Вы еще вообще не должны…
Она встала, уцепилась обеими руками в край стола, на котором он лежал. Стола?.. Прооперировали?..
– Как вы? Что чувствуете?
Правду про адовы муки он говорить не хотел, поэтому соврал:
– Нормально.
– Нормально? – Одной рукой продолжая цепляться за стол, второй она коснулась его лба. Рука ее была горячая, обжигающе горячая. Вот, кто сдирал с него шкуру…
– Убери… – прохрипел Григорий. На то, чтобы мотнуть головой, сил не хватило. – Руку…
Она отдернула руку, словно обожглась.
– Простите, я должна была убедиться.
Она стояла у него в изголовье, и ее перевернутое лицо было прямо над его головой. Узкое, бледное, с синими тенями на скулах, вряд ли красивое. Волос русый, а глаза раскосые. Глаза, пожалуй, красивые. Но не до того, не о том сейчас думается. А думается вот об этой тонкой жилке, что бьется на шее в вырезе простой белой блузки. Все мысли об этом… Твою ж мать!
– Отойди от меня! – Страх и отчаяние помогли отыскать остатки сил, заорать в голос. – Уберись, я сказал!
Она испугалась, отшатнулась, пропала из поля зрения. Так-то лучше, спокойнее им обоим. Ему спокойнее, а ей безопаснее. Значит, не пронесло, не помог ни фарт, ни тетя Оля. Значит, сдох бедовый парень Гриня Куликов. Сначала сдох, а потом восстал голодной бездушной упыриной! А кем еще, если все мысли лишь об одном, о том, что вот у этой глазастой и раскосой есть то, что ему самому нужно до зарезу? У нее есть и она отдаст. Стоит только попросить. Он даже знает, как нужно просить, как нужно в глаза заглянуть, чтобы она сама, с радостью и благодарностью. Подфартило так подфартило, ничего не скажешь… И как теперь быть, что делать, чтобы суть свою упыриную обуздать хотя бы на время?
