Получается, ничего такого, люди и люди. Кок, конечно, вызывает чувство брезгливости: какой-то белёсый, незагорелый, весь будто бы обсыпанный белой мукой. Почему-то он напоминал своим обликом мучного червя. Четвертый помощник Данильченко, крепыш со светлым, наивным взглядом, вообще не тянул на кого-то из органов или разбойника. Тут была загадка, которую не так просто разгадать.
Середина июня. Эффект Цукерторта
Смеркалось. Особо делать было нечего. Главное дело к ночи — предвкушение вечера и сам вечер, и это всё уже было завершено. А венец каждого вечера — ужин. Потом, после принятия пищи, все сытые и разомлевшие вываливаются на верхнюю палубу, кроме вахтенных конечно, чтобы совершить вечерний променад. Это уже некий ритуал. Это уже традиция. Тут тебя природа напоследок награждает всегда разным и почти всегда потрясающим по красоте закатом. И даже не будучи любителем прекрасного, ты все равно на несколько минут становишься пленником феномена, как мастерски и разнообразно Всевышний использует палитру красок, чтобы усладить твой взор погружением солнца в воды океана.
Я тоже прогуливался по верхней палубе, подставляя лицо хоть и не очень прохладному, но все же чуть освежающему ветерку. Тут на мою беду с шахматной доской под мышкой мне встретился начпрод Кругляк. Кругляк — это фамилия данного гражданина. Дяденька лет под пятьдесят, одетый в рванину, рыжеватый, лупоглазый, с наколкой разъяренного тигра на левом предплечье, больше похож на бомжа, чем на начпрода. Сказать по правде, я был не очень высокого мнения о его умственных способностях, а заподозрить его в изощренности ума — это и вовсе из области фантастики. Мне казалось, что теорию Ломброзо никто не отменял. Как же я ошибался!
Чтобы позабавиться и скоротать вечер, я предложил ему сыграть в шахматы. Надо заметить, в редакции я был чемпионом этой древней игры. Расставляя фигуры, я скептически улыбался, так как он перепутал, где должны стоять кони и слоны. Первую партию я продул, вторую тоже. Меня это сильно разозлило. Особенно то, как он комментировал каждый свой и мой ход нарочито грустным голосом хирурга-операциониста, не сумевшего спасти пациента во время операции:
— После того как сюда была поставлена пешка, Алехин принципиально проиграл всю позицию. А эта конфигурация мне напоминает раннего Цукерторта. Тут вас, молодой человек, через два хода несомненно ожидает эффект Цукерторта. — Он невозмутимо смотрел на меня и чесал себе то спину, то лодыжку, то за ухом.
Про Алехина, чемпиона мира по шахматам, я слышал, а вот кто такой Цукерторт, не знал.
— Вы не знаете Венечку Цукерторта? Мы вместе с ним учились в ПТУ. Еврей в ПТУ, это очень смело, но он не мог ослушаться папу-краснодеревщика, папа мечтал, чтобы Венечка сам делал скрипки, как Гварнери. Бедный Венечка, он рано прекратил своё существование на этой планете, а то бы его знали многие. Как он играл в шахматы, практически так же гениально, как и на скрипке. А убила его любовь к наркотикам. — Он с удивлением смотрел на меня, не понимая, как это, кто-то не знает Венечку Цукерторта.
К большому сожалению, я не знал, ни Венечку Цукерторта, ни позиции и решения тех или иных положений на шахматной доске, играя всегда по наитию. С начпродом это не проходило: тот попросту издевался надо мной, невзирая на мои жалкие интеллектуальные потуги при сооружении заградительных редутов, — от неприятельской конницы и атак слонов у меня не было никакого спасения. Большим счастьем я считал свести партию с ним вничью.
На этого начпрода я затаил… «Я тебе придумаю место злодея в моем романе! Глава будет называться «Эффект Цукерторта», и ты ответишь за всё», — решил я.
Конечно, я не должен так реагировать, но, с другой стороны, я хозяин-барин: хочу — казню, хочу — милую. Пускай читатель не знает изнанки моего творчества, я сам — Я САМ! — волен награждать своих героев той или иной биографией, судьбой и решаю, жить ли им, или умереть. Всё решено. Начпрод Кругляк — злодей, и я, конечно же, с ним расправлюсь. О, а я, кажется, злопамятный; а я, оказывается, мстительный… Конечно, авторский произвол противопоказан литературному творчеству. Герои в серьезном литературном произведении действуют не по прихоти автора, а в соответствии со своими характерами и жизненными обстоятельствами. Как писал Пушкин другу: «Представь, какую штуку удрала со мной моя Татьяна! Она — замуж вышла! Этого я никак не ожидал от неё». Ну, что я могу поделать. Времена уже не те. Полемизируя с самим с собой, я становлюсь нерешительным. Посмотрим, что будет дальше.
Цукерторт. На всякий случай прогуглю про «эффект «Цукерторта»», может, что и нарою. Что же так тупит комп? Чтобы прочитать про этого Цукерторта, приходится перезагрузить компьютер, прийти к Артамонову в радиорубку, потому что только у него вай-фай, и испросить у хозяина качнуть килобайты с информацией. Он обычно не отказывает, так как я пользуюсь Интернетом с разрешения флагмана похода и капитана.
Болезнь под названием «любовь». Любовь — неизлечимая болезнь…
Написал эту сентенцию и рассмеялся. Батюшки, до чего же может довести особь женского пола особь мужского! Потеря аппетита, бессонница, неуемные фантазии, наконец, графоманство — не самое худшее, что ожидает свежего и на вид совершенно здорового парня. Пишу практически параллельно о том, что происходит на паруснике, в свой старинный дневничок и в заветную тетрадочку, которая называется «комп». Вчера отправил Татьяне Владимировне в газету пятьсот строк. А чувствую ответный немой укор: «И это всё»? Да, это всё, пока всё!.. Я вам не Татьяна Устинова или как там вторую мадам — не помню фамилию еще одной новомодной писательницы. Мне для действия нужна мотивация. Мотивацию я придумал — трепещите, читатели! Ух, как сейчас напишу! И все-таки как хочется лирики… Как хочется простой, безыскусной любви, и не на фоне трупов и преступлений, а на фоне мирного, ласкового океана. Но газета требует не просто моря, а море крови, для поднятия тиража…
Засим пока кончаю. Пора бежать стремглав в кают-компанию, на ужин…
Опережая события
Приключение того стоит.
Аристотель
Небольшое суденышко прикорнуло к правому борту «Надежды» и, как приблудная кошка, терлось о него, поскрипывая и попискивая, слегка танцуя на пологой волне. Была темнотища, хоть глаз выколи. Лишь лучи двух прожекторов, будто из небытия выныривая, освещали то погрузившиеся в полудрему корабли, застывшие на внешнем рейде, то гребень, будто сказочного дракона, далекого волнореза, то абрисы словно подсвеченных изнутри портовых кранов. Только теперь можно было понять смысл выражения «тьма египетская»… Сигнальные огни на кораблях, далекое зарево дрожащих огней не спящего и ночью южного города только подчеркивали опустившуюся на парусник кромешную тьму.
По штормтрапу поднимался не совсем опрятного вида, в рубашке навыпуск, довольно упитанный, в раздавленных жизнью сандалетах, как потом оказалось, египетский переводчик. А за ним не спеша, почему-то озираясь по сторонам, — пограничники. Тут же у трапа их встречали старпом и начпрод. Казалось, что он был знаком и с погранцами, и с переводчиком; жестикулируя и выпучивая глаза, он пытался что-то объяснить гостям. Стар пом тихонечко оттер его от погранцов и увел в каюту капитана.
