— Расскажут, что и как, но внутрь не попадешь. И мне тебя отпускать не хочется. Ты очень бледная. Давай, померим давление?
Давление оказалось низким, и меня отправили обратно в палату, откуда я, конечно, снова удрала. До реанимации добираться пришлось окольными путями. И медсестра оказалась права. Пускать к папе меня никто не собирался.
— Девушка, вы понимаете, что вашему отцу нужен покой? Хоть один день дайте ему отдохнуть, — ко мне вышла его лечащий врач, седая дама в очках с роговой оправой, очень строгая и суровая на вид. — Завтра увидитесь. До свидания.
Я не стала спорить — это было бесполезно. Просто нашла скамейку — чуть поодаль, у окна, среди цветов в кадках — и села ждать, сама не знаю чего. Телефон я оставила в палате, даже не подумав, что он мог пригодиться. Я сейчас вообще плохо соображала, словно и мыслей не осталось больше, а только эмоции и дикая усталость.
На улице шел дождь, и темнело быстро. Мимо проходили медсестры и врачи, пациенты, на каталках и своим ходом, а я будто бы дремала, впадала в спячку. Как странно, а ведь меньше суток назад я была в Лондоне, с Женей, занятая нашим общим делом, а теперь сидела в больнице и о работе не думала. Почти. Я погладила браслет на запястье и только сейчас обратила внимание, что рука стала тоньше, и украшение на ней болталось совсем свободно, так, что я легко могла его потерять. Надо было убрать звено. Или даже два.
— Девушка, вы к кому?
Я подняла голову. Рядом стояла невысокая, полная женщина в белом халате и шапочке с приколотым, на манер пилотки, пионерским значком.
— К Сазонову, — хрипло ответила я.
— Дочь? Пошли.
Я подскочила так резко, что чуть не упала. Хорошо, что моя провожатая этого не заметила. Она открыла дверь электронным ключом и пропустила меня вперед.
— Седьмая палата. Привет, пока и на выход. Халат, бахилы, шапочка — справа.
Я быстро оделась и засеменила, куда направили. Верхняя половина стены тут была прозрачной, но я не решилась смотреть на отца, пока не зашла внутрь.
— Папа…
Он глянул на меня устало, из-под полуопущенных век, совсем не похожий на себя. Я видела перед собой лежащего на больничной койке старика, мало похожего на моего отца, и от одной этой мысли мне стало стыдно, больно и горько.
— Не пищи, — сурово прозвучал низкий папин голос. Чистый, сильный, без усталой скрипучести и немощи.
Значит, он вернется.
Значит, он не сдастся.
Я шмыгнула носом и опустила глаза.
— Прости. Ты как?
— Не знаю, что тут делаю. Все твоя мать и твой Женя. Меня достают каждую…
Отец вздохнул, словно ему не хватило воздуха, чтобы закончить фразу.
— … минуту.
— Он хотел как лучше. Ты нас напугал…
К нам постучала та женщина, что пустила меня в реанимационное и, вскинув брови, пальцем указала на дверь.
— Папа…
— Ты за меня не бойся. Я внуков дождаться обязан. От тебя. А уж потом…
Он махнул рукой, выдернув капельницу. К нам тут же зашла доктор.
— Все, дорогая. На выход. Иди, отдыхай.
Я даже доброй ночи отцу пожелать не успела, как меня выпихнули из палаты. Постояла у двери, обернулась, помахала папе рукой и, получив хмурый взгляд в ответ, поплелась прочь, забыв снять халат, бахилы и шапочку. Вышла в коридор и ещё долго бродила по корпусам и переходам, забыв путь в свое отделение. Нашла, получила нагоняй от медсестры, узнала, что приходила мать, увидела на телефоне пропущенные звонки от старших и, никому не перезвонив и не ответив, легла в свою койку, выключив свет.
Серость дождливого осеннего дня вмиг растянулась по палате, а я заплакала, тихо, без рыданий, в подушку. Страшно было вновь вспомнить, что близкие смертны, что жизнь конечна и обрывается непредсказуемо. Только бы были здоровы — и ведь больше ничего не надо. И как могла так запустить себя? До обмороков, до головокружений, до слабости, которую я и не чувствовала вовсе, пока земля не ушла из-под ног.
Я заснула, когда в палате стало темно, а свет из коридора, полоской ползущий из-под закрытой двери, дотянулся до ножек моей кровати.
— Помогите! Помогите, мне плохо!
Что-то грохнуло, зазвенело. Голоса становились то тише, то громче. Открыв глаза, я лежала, не двигаясь, и смотрела на тени, мелькавшие на тусклой полоске света из коридора. Было страшно. От крика, от стонов, от чужой боли и тревожных голосов за дверью.
Снова крик. Я зажмурилась.
Наверное, надо было поехать домой. Становилось невыносимо находиться здесь одной.
Я села на кровати, откинула назад волосы, упавшие на глаза, и потянулась за телефоном, лежавшим на тумбочке. Не дотянулась, потому что ощутила чье-то присутствие. Может, кого-то привезли, пока я спала? Вырубило меня в один момент.
Страх на мгновение уколол сердце, а потом я почувствовала аромат Жениной туалетной воды.
Закрыла глаза и улыбнулась. Услышала скрип койки у себя за спиной, звук шагов и оказалась в его объятьях. Цеплялась так, словно тонула, словно не могла отпустить его больше никуда.
Он взял меня за подбородок и, легко коснувшись губами моих губ, с тревогой оглядел мое лицо. Я только счастливо улыбнулась.
— Мне сон снится?
— Нет, — он убрал прядь волос с моей щеки и осторожно заправил за ухо. — Почему не сказала, что тебе стало плохо? Почему не сказала, что попала в больницу?
— Мне не стало плохо. Я просто упала в обморок. И в больницу я не попадала. Меня держат тут силой.
Женя нахмурился. Шутка прошла мимо цели. Я протянула руку и погладила его по щеке.
— Прости. Я не хотела вешать на тебя свои проблемы. Ты и так весь вечер возился со мной. И мы не сдали проект…
— Я разве чужой тебе? — сухо спросил Женя.
— Нет. Но я не хочу…
— Я хочу, — резко перебил меня Шершнев и, вдруг крепко схватив меня за плечи, резко притянул к себе. Его глаза были так близко, что в тусклом уличном свете я видела синие точки на голубой радужке — снежинки на льду.
— Аня, послушай и учти. Твои проблемы — это и мои проблемы тоже. Меня волнует все, что связано с тобой, все, чем ты живешь, все, что тебя окружает. Я невнимателен по отношению к людям, требую от них того же, что и от себя, и не понимаю… — он на секунду запнулся. — Не сразу понимаю, что они другие. Что ты другая. Всегда и всем стремишься помочь, даже в ущерб себе. Прости меня. Прости, что не увидел и не понял, как тебе тяжело.
— Жень, ты ошибаешься…
— Сама знаешь, что я прав. Говори мне все, ладно? Говори, потому что иной раз я слеп совершенно, но не глух, это точно.
— Я не в праве требовать от тебя…
