Тимандра даже подскочила, в ужасе уставившись на Никарету. Та снисходительно засмеялась:
– Потом, когда ты станешь гетерой, когда сдашь выпускные испытания и выйдешь из стен школы, чтобы самой вершить свою судьбу, ты сможешь выбирать, с кем тебе предаваться любви. Но имей в виду: пока ты аулетрида, ты не можешь отказать никому! Я знаю, с каждой новой Никаретой правила в школе гетер меняются. Мы блюдем традиции, это да, однако некоторое из моих предшественниц запрещали аулетридам отвечать на приглашения мужчин и женщин. Возможно, моя последовательница вновь введет строгие порядки и позволит аулетридам оттачивать искусство своего лона только на прикованных к стенам рабах. Вы, конечно, тоже будете иметь дело с рабами, однако я считаю, что надо иногда и в жизнь выходить! Именно поэтому я буду иногда отправлять вас на симпосии, и если ты, повторяю, увидишь там нечто, не соответствующее твоим представлениям о том, какая должна быть любовь, забудь об этих представлениях и отдайся тому или той, кто готов тебя нанять!
– Но мы служим Афродите, – пискнула Тимандра, – а она… она… она благословляет только любовь между мужчиной и женщиной!
– О том, что на самом деле благословляет Афродита, известно только ей, – лукаво улыбнулась Никарета. – Люди же каждое из ее имен переиначивают по-своему. Мы, гетеры, уверены, что Пандемос – это значит «доступная всем», а потому считаем Афродиту своей покровительницей. А трибады и омофилофилосы убеждены, что Афродита Урания – Небесная – покровительствует именно им, оттого и называют себя урнингами. Так что не будем решать за шалунью Афродиту… Просто хочу еще раз напомнить тебе, что аулетрида не имеет права быть чересчур разборчивой, если хочет стать подлинной служительницей нашей прекрасной богини всеобщей любви. А теперь пойди в свой доматио, распусти волосы и покрой голову черным в знак печали. Только в Аргосе надевают на похороны белые одежды, мы же, как и афиняне, считаем это противоестественным, для нас белый – цвет радости! Сегодня мы, облачась в черное, зажжем в рабском дворе погребальный костер для Титоса и сожжем вместе с ним несколько лоури, которые некогда были принесены в хранилище храма гетерами былых времен. Конечно, некоторые из приверженцев старины осудят меня: мои предшественницы приносили в жертву погибшему или умершему евнуху фаллосы, которые отрезают у живых рабов, однако я считаю этот обычай варварским и кровожадным. Прекрасно понимаю, какие трудности ждут меня, прежде чем я найду нового смотрителя наказаний, но уж лучше это, чем лишать молодых мужчин их силы!.. Думаю, это уж точно не понравилось бы Афродите! – Улыбка мелькнула на лице Никареты, но тотчас же верховная жрица вновь стала серьезной: – Иди же, Тимандра, переоденься, а заодно хорошенько подумай над тем, что я тебе сказала!
Коринф, дом Таусы близ Северных ворот
Наконец-то Родоклея отмылась и отъелась! Ну и отоспалась, конечно. Несколько дней она только и делала, что ела да спала, а когда, наконец, проснулась, ей казалось, что прежняя, афинская жизнь совершенно канула в Лету. Она даже не вспоминала, зачем, собственно, подалась в Коринф. Искала Идомену? А зачем ей теперь Идомена?! От денег Атамуса, конечно, уже ничего не осталось, так какой же смысл ее искать?
Родоклея всегда была трезвомыслящей женщиной и понимала, что не стоит тратить время попусту на сожаления о прошлом. Чтобы обеспечить себе будущее, надо брать все, что возможно, от дня нынешнего!
Тем более, что все складывалось не так уж плохо. Алепо поселила Родоклею и Фирио у своей старой, еще с афинских времен, няньки, приехавшей вместе с молодой госпожой в Коринф. Звали ее Тауса и она была готова нянчить детей Алепо, однако детей Алепо совершенно не собиралась заводить. И поселила няньку отдельно. У нее особые причины для того, чтобы у ее доверчивой и простодушной няньки появился свой дом…
Тауса любила бывшую питомицу без памяти и искренне верила, что Алепо и другие молодые красавицы приходят к ней, в Северное предместье, просто поболтать, попеть, потанцевать, позлословить о своих мужьях – деспотах и тиранах, которые мало того, что были властны в жизни и смерти своих жен, но и лишали их таких невинных радостей, как общение с подругами.
Очень может быть, если бы эти сборища устраивались ночью, даже такая простая душа, как Тауса, заподозрила бы неладное. Однако приятная музыка, песнопения и смех раздавались в пустующем андроне
[82] только в дневные часы, когда даже самый суровый муж не следит за женой, а занят своими делами. Таусу не смущало, что Алепо приказала убрать плетеные занавеси, которые раньше разделяли дом на мужскую и женскую половины, а вместо них поставить дверь, запиравшуюся на засов, да еще и замок. Гостьи входили через отдельную дверь со стороны небольшой, но густой рощи, примыкавшей к дому и простиравшейся до городской стены. При надобности войти в эту дверь можно было почти незаметно – так же и выйти. Бывшая нянька до того привыкла потакать всем причудам «своей маленькой корити»
[83], до того любила Алепо, что, без сомнения, покрыла бы даже совершенное ею убийство, а не только постоянные и невинные, как думала Тауса, забавы с подругами. Бедняжке и в голову не приходило, что творится в андроне…
У Родоклеи поначалу волосы вставали дыбом, когда она наблюдала буйства трибад! Потом она попривыкла и даже стала находить эти забавы не такими уж отвратительными, особенно когда любились хорошенькие и молоденькие. Конечно, на то, что проделывала с этими глупыми распутницами неистовая Фирио, ловко управлявшаяся с двумя-тремя лоури, да еще пускавшая в ход пальцы и язык, Родоклея смотреть не могла, а когда поневоле приходилась, едва сдерживала рвотные спазмы. Однако постепенно она научилась владеть собой и уже поспокойней наблюдала за свившимися в клубок женскими телами и слушала стоны и вопли исступленного восторга, которыми трибады оглашали покои.
Родоклея знала, что сама-то она в жизни не совокупилась бы с женщиной – ну вот разве что под страхом смерти! Однако ее, немолодую и не больно-то привлекательную толстуху, никто и не собирался вовлекать в этот водоворот восторгов. Так что Родоклея вполне свыклась с новым образом жизни, тем более, что все эти увеселения Алепо давали ей возможность есть сытно, спать мягко и чувствовать себя – в кои-то веки – в полной безопасности.
Разумеется, если при этом Родоклея исполняла свои обязанности.
А в ее обязанности как раз и входило приводить новых женщин для утех Алепо и еще двух ее ближайших подруг, которые были постоянными посетительницами дома Таусы. Они называли себя Харитами. Даже между собой эти женоложицы не употребляли слов трибада, лесбиянка, сапфистка или урнинга: их красавицы с презрением оставляли для охлоса, для ненавистных им мужчин. Три сестры Хариты служили только игрушками для своих мужей и любовников, однако предпочитали танцы – и ласки, которым предавались между собой. Именно поэтому Алепо выбрала это слово для обозначения себя и двух своих самых верных любовниц.
