Наставница и Никарета понимающе переглянулись.
– Жизнь еще покажет вам, что мужчины замечают лишь внешнюю сторону происходящего и не обращают внимание на те тонкости, который не только видят, но, главное чувствуют женщины, – сказала Никарета. – Во время танца мужчины будут смотреть на ваши ноги, на ваши груди, на бедра, ну, в крайнем случае, на лица, однако даже не взглянут на ваши пальцы! Скольких мужчин ни держала я в своих объятиях, сколько мужчин ни восхищались моей красотой, знаниями и умениями, ни один из них никогда не спросил меня, как достигла я высот в нашем искусстве! А впрочем… – Голос Никареты вдруг исполнился необыкновенной нежности: – Был у меня один любовник… Когда мы встретились, он был еще очень молод, и его воистину потрясли тайны любви, которые я открыла ему. Он не уставал осыпать меня не только поцелуями, но и всевозможными вопросами. И меня настолько тронуло это жаркое любопытство, что я открыла ему некоторые тайны наших кинси… О, с тех пор прошло уже много лет и не сомневаюсь, что он все позабыл, хотя меня помнит до сих пор! – торжествующе заявила Никарета. – А впрочем, я прервала вашу матиому не для того, чтобы предаваться воспоминаниям о далеком прошлом. Я пришла за Тимандрой, Лавинией и Мнемой. Отпусти их, наставница, и можешь продолжать занятия.
Никарета и три аулетриды вышли, провожаемые общим поклоном.
– Госпожа, – остановилась Тимандра. – Эфимия до сих пор не вернулась. Она отправилась ухаживать за теткой, но я боюсь, что она сама заболела и некому подать ей помощь. Ее нет уже несколько дней. Не отпустишь ли ты меня завтра сбегать к ней, в пекарню у Афинских ворот? Я мигом обернусь!
– Ты отлично знаешь, что аулетридам без сопровождения нельзя выходить из храма, а евнуха у нас нет до сих пор, – сердито сказала Никарета.
– Госпожа, тогда давай пошлем кого-нибудь из храмовых стражников узнать, что случилось с Эфимией! – взмолилась Тимандра.
– Да что с ней могло случиться? – нетерпеливо спросила Лавиния. – Сбежала с любовником, вот и все!
– Не путай ее с собой, – зло сказала Тимандра. – Это ты можешь…
Она осеклась, поняв, что едва не проговорилась о ночных похождениях Лавинии. Узнай об этом верховная жрица, досталось бы не только блудливой тиранийке, но и сверх меры любопытной коринфянке!
– Это ты можешь день и ночь мечтать о любовниках, – не слишком-то ловко вывернулась Тимандра, – а Эфимия ненавидит всех мужчин.
– Ну, значит, она сбежала с любовницей! – захохотала Мнема.
Тимандра и бровью не повела в ее сторону: она умоляюще глядела на Никарету:
– Госпожа, молю тебя…
– Хорошо, я постараюсь не забыть и отправлю кого-нибудь из стражей в пекарню у Афинских ворот, – кивнула Никарета. – Хотя, возможно, уже завтра Эфимия вернется. Будем молить об этом Афродиту! А теперь, девушки, послушайте меня, и послушайте внимательно…
Коринф, дом Тритона Анаклетоса на Кефиссе близ реки
– В такое просто невозможно поверить! Наглость этих афинян превосходит все мыслимые пределы! Обвинить нас, коринфян, в таком святотатстве! – бушевал смуглый коринфянин в мелко завитом иссиня черном парике, небрежно загребая с блюда щупальца крошечных осьминогов, маринованных в виноградном уксусе вместе с оливками, и отправляя их в рот. Поскольку он ел и говорил одновременно, его роскошный пурпурный гиматий был щедро забрызган темным соусом.
– Напрасно ты обвиняешь всех афинян, друг мой Филон, – обратился к нему симпосиарх и хозяин дома по имени Тритон, красивый широкоплечий человек невысокого роста, что, впрочем вполне возмещалось его атлетическим телосложением. – Нам же известно имя главного осквернителя!
И тут же он, спохватившись, прижал ладонь к губам и виновато взглянул на одного из гостей, который с угрюмым видом старался отодвинуться от чавкающего любителя маринованных осьминогов.
– Прости, Хорес, – быстро сказал симпосиарх. – Друзья, оставим афинян в покое, они были и навсегда останутся нашими врагами, особенно в этой войне, которую они развязали! Поговорим о более приятных вещах. Давайт-ка лучше я покажу вам новых…
– Погоди, Тритон! – сделав изрядный глоток золотистого хиосского вина, воскликнул Филон и обернулся к Хоресу. – Ну что ты скорчил такую гримасу? Что отворачиваешься от меня? Недоволен тем, что здесь бранят твоего сводного братца? Вот не думал, что ты питаешь к нему такие горячие чувства!
– Я питаю горячие чувства к тому, кто забрызгал соусом свою одежду и норовит забрызгать мою, – ледяным голосом ответил Хоре Евпатрид. – Причем настолько горячие, что боюсь обжечься, вот и отворачиваюсь от него.
– А? Что? – оглядел себя Филон. – Да ну, ерунда! И не затыкай мне рот, дорогой симпосиарх! – отмахнулся он от Тритона, который знаками пытался его утихомирить. – Лучше вели своему миленькому виночерпию налить мне еще вина, да разводи его поменьше! На мой взгляд, хиосское вообще не нужно разбавлять водой, это ведь не терпкое, как земля, вино эфесское! Лей, миленький очарователь! – поощрял он виночерпия, похлопывая его по заду, хотя юноша отстранялся с откровенным неудовольствием. – Еще лей! Я не могу найти утоления своему возмущению с тех пор, как узнал об этом святотатстве, которое учинил Алкивиад накануне отплытия на Тринакрию!
– Что-что? – воскликнул голубоглазый молодой человек, чье точеное лицо портили маленький подбородок и по-женски капризный рот. Сразу было видно, что он очень гордился своей внешностью и заботился о своей красоте: пудрил волосы, чтобы они казались светлее, и подкрашивал ресницы, так что они казались необычайно черными, длинными и круто загнутыми. – Что там еще учинил Евпатрид-старший?
– Ах, да отстань, Анатолий! У тебя не только ресницы на зависть женщинам, ты и сам любопытен, как женщина, – проворчал симпосиарх, виновато поглядывая на Хореса, однако Анатолий словно не слышал и продолжал требовать рассказа.
Поднялся шум. Те гости, которые уже знали эту и впрямь позорную историю да, к тому же, старались щадить чувства Хореса, уговаривали Филона угомониться. Однако остальные собравшиеся, которые, как и Анатолий, еще не успели услышать скандальную новость, требовали сообщить, что же произошло в Афинах.
Тритон бросил на Хореса извиняющийся взгляд и пожал плечами в знак того, что должен подчиниться большинству. Евпатрид-младший, впрочем, и бровью не повел и продолжал с угрюмым видом стряхивать со своего изумрудно-зеленого гиматия остатки бурного пиршества Филона.
Осушив могучим глотком свой килик, ободренный всеобщим вниманием Филон начал рассказывать о том, как совсем недавно ночью в Афинах какие-то злоумышленники изуродовали гермы – почитаемые всем народом изображения бога Гермеса, стоявшие там и сям на городских улицах. Изуродованы гермы были самым похабным образом: у статуй оказались отбиты все мужские части.
– Не может быть! – завопил Анатолий с комическим ужасом. – Вот так злодейство! Наверняка это сделала какая-нибудь воинствующая трибада!
Почти все пирующие невольно расхохотались. Анатолий, пусть и надоедал иногда своими капризами, был остроумен, скор на слово и умел рассмешить людей даже в самую напряженную минуту.
