— Давай, — почти неслышно шепнула она в ответ, и Макс начал двигаться. Сначала неспешно, давая ей привыкнуть, потом не выдерживая — срываясь на жёсткий и быстрый ритм. И больше ничего не стало. Только ощущения — такие острые, каких не испытывал никогда, даже на поле, где драйв зашкаливал, разрывая его в клочья.
Он уехал ночью, так и не сумев заснуть ни на минуту. Осторожно встал, высвобождая руку из-под головы спящей девушки, которая лежала к нему спиной, обнимая Марка. Усмехнувшись, растёр ладонью шею. Уйти сейчас — было самым правильным, но и отказать себе в том, чтобы ещё немного побыть рядом, Макс не мог. Почему настолько важным вдруг оказалось почувствовать, что для неё он лучше, чем Марк — не знал. Да и смог бы стать таковым? Вряд ли. Но это желание никуда не делось. Даже когда закрывал ей рот поцелуем, вбирая крик наслаждения, который выбивал из неё бёдрами. И особенно когда брал снова и снова, не в силах насытиться.
Добравшись до пентхауса брата затемно, Макс заказал билет на ближайший рейс до Питера, и вернулся в его серый предновогодний холод, так и не дождавшись возвращения брата. Так было правильнее.
* * *
Филадельфия, конец декабря 2013 года
Трехэтажный дом из красного кирпича, уютно примостившийся среди других себе подобных на старой улочке исторического центра Филадельфии, был традиционно украшен к Рождеству. На двери висел еловый венок, переплетённый листьями и ягодами остролиста; красно-белый козырёк над входом, который Марк помнил с самого детства, обвивала мигающая праздничная гирлянда. Располагавшаяся в этом здании пекарня «Под золотой розой» была единственным местом в мире, где он чувствовал себя спокойно. Так, как может быть только дома.
Здесь можно было не натягивать на лицо опостылевших масок. Здесь можно было побыть, как в детстве, — просто ребенком. Здесь он мог не строить из себя крутого парня, который три года тащил на себе атаку «Скорпионз», а теперь вынужден делать вид, будто все, что сейчас происходит с командой — просто временный кризис, который они скоро преодолеют. Именно это хотели слышать от него пресса и болельщики, и даже его собственные партнёры. Будто Марк был волшебником, которому только стоит сказать — и все сбудется. И он говорил. Старался находить после каждой игры положительные моменты, ободрять ребят. Они ему верили. От понимания этого на душе у Марка было совсем паршиво, потому что сам себе он не верил ни на грош.
Здесь, в уютной маленькой пекарне на первом этаже здания по Арк-стрит, 115, где всегда было тепло и пахло корицей и ванилью, он мог отдохнуть от всего. От лжи, неудач, и незнания, что делать дальше. Здесь он мог не скрывать собственной беспомощности, не стыдиться её. Потому что здесь жили люди, которые знали его лучше всех на свете. И любили, независимо от того, выиграл он или проиграл свой очередной матч.
За прошедшее с начала сезона время Скорпионы одержали в лиге всего три победы и по-прежнему болтались на последнем месте турнирной таблицы Западной конференции. Сам Марк почти каждую ночь видел один и тот же кошмар — он бьет и не попадает в ворота. Он не попадает, даже когда там нет вратаря. Словно какая-то неведомая сила управляет проклятой шайбой, каждый раз унося её прочь от заветной рамки. Пятнадцать очков в сорока матчах — худший результат в его карьере. Так плохо он не играл даже в четвертом звене Флайерз.
С каждой новой неудачей Марк все болезненнее ощущал, как нашивка с буквой «С» на черно-серебристом командном свитере у самого его сердца, жжёт кожу на груди, словно раскаленное клеймо.
«…And finally… your captain… number eighty seven… Maark Bekker!» — растягивая гласные в имени, громогласно объявлял диктор его выход на лёд во время домашних матчей на «Голден лайтс арене». Сердце Марка, когда-то наполнявшееся гордостью от этих слов, теперь мучительно сжималось, а в висках вместо «ваш капитан» назойливо стучало: «ваш неудачник».
— Думаешь об игре? — Марк не заметил, как рядом с ним появился его дед по отцовской линии, Арнд Беккер, этнический немец, эмигрировавший в Америку после Второй мировой.
— Я не знаю, что мне делать, — признался Марк. — Я не могу справиться с этим, дед.
— Знаешь, что сказала бы сейчас твоя бабушка?
Марк улыбнулся.
— Что нужно выпить её фирменный кофе с корицей и съесть кусочек штоллена, и тогда все наладится само собой?
— Именно.
Дед встал и отправился за прилавок. Мерно зажужжала кофемашина.
— Мне её не хватает, дед, — сказал Марк.
— Знаю, сынок. Мне тоже.
Ильза Беккер ушла из жизни чуть менее года назад. Но здесь, в маленькой пекарне с полосатым козырьком над дверью и вьющимися по красному кирпичу наружных стен жёлтыми розами, все ещё чувствовалось её присутствие. Марк как наяву вдруг вспомнил мозолистые, натруженные руки бабушки, вечно пахнущие корицей. Эти руки лечили его многочисленные травмы и ушибы, с которыми Марк в детстве нередко возвращался домой с матчей и тренировок. Ильза всплескивала руками и, бросив все дела, хлопотала над внуком, и руки её, несмотря на грубую кожу, были самыми нежными и ласковыми.
Бабушка переживала за него, как никто другой, и всегда поддерживала, несмотря на то, что не одобряла его занятий этим, как она говорила, жестоким спортом.
А хоккей действительно был жесток. Кровь и пот, сломанные кости, выбитые зубы, и серьезные проблемы со здоровьем к концу карьеры — это то, чем приходилось платить большинству игроков за то, чтобы иметь шанс завоевать высшую награду, без которой, как бы хорош ты ни был индивидуально, твоя карьера ничего не стоит. История запоминает только победителей.
Ильза Беккер уже никогда не увидит, как её внук поднимет над головой Кубок Стэнли, никогда не будет стоять с ним рядом, разделяя гордость его победы. И никогда, к счастью, не увидит его нынешнего позора.
Арнд поставил перед Марком чашку ароматного кофе и, когда тот протянул руку, чтобы придвинуть её поближе, удивлённо приподнял брови.
— Давно ли ты стал носить подобные цацки? — поинтересовался он.
Марк кинул взгляд на своё запястье, которое золотистой змейкой обвивала тонкая цепочка, и поморщился.
— Не обращай внимания, это так… талисман. Суеверная фигня.
Блеск золота на руке невольно вернул Марка в то октябрьское утро, когда он проснулся и обнаружил, что находится в своей постели один. От незнакомки, отдававшейся ему ночью с таким страстным, жадным отчаянием, не осталось и следа. Ни записки с именем и телефоном… ничего. Только воспоминания о податливом теле в его руках и едва уловимый запах духов на подушке. А еще тонкая золотая цепочка, найденная им на коврике в ванной комнате, где он, вдавливая девушку в стену душевой кабинки, как одержимый вбивался в жаждущее лоно.
Он и сам не знал, почему не выбросил дурацкую цепочку, как и мысли об этой женщине, пожелавшей остаться для него безымянным, но нестираемым воспоминанием. Ему была несвойственна подобная идиотская сентиментальность. Он убеждал себя, что эта цепочка — всего лишь трофей, как очередная зарубка на его кровати.
