– Привет, – сказал Ковригин.
Лена поняла, что сейчас и он услышит то, что скажет Ерофеев,
и, махнув рукой и изобразив на лице видимость страшной занятости, торопливо
пошла прочь. Но громкий, торжествующий голос Ерофеева догнал ее в нескольких
шагах от двери.
– Исписалась, вот почему! – И повторил по слогам,
забивая каждый, как гвоздь, ей в голову: – Ис-пи-са-лась!
Спустившись по лестнице, Лена не пошла в сторону
бухгалтерии, а остановилась возле потрескавшегося подоконника и, подумав,
вытащила сигарету. Закурила, выпустила дым, растекшийся по стеклу. За окном
распушившиеся синицы оккупировали клен: они скакали по веткам над грязными
машинами сотрудников редакции, тинькали и тенькали, словно специально
поворачиваясь к Лене так, чтобы она со всех сторон могла рассмотреть их
желто-синее оперение.
Ей вспомнилось, как шесть лет назад она стояла возле такого
же потрескавшегося «курительного» подоконника в другом доме на другом конце
Москвы, смотрела на синиц и не верила своему счастью – подписанному договору на
издание ее книги.
Когда-то Елена Дубровина окончила факультет журналистики и
стала работать в ежемесячном журнале. Воспитывала ее мать, целеустремленная
женщина с профессионально острым взглядом. Леночкин отец отчего-то сбежал от
Ольги Сергеевны, не взяв с собой даже бритвы, и эта бритва долгие годы торчала
на полочке в ванной, высовывая из-за тюбиков прямоугольную змеиную головку –
напоминала о бывшем владельце. В конце концов при переезде ее выбросили, а с
нею исчезла и вся память о Дмитрии Дубровине.
Леночка росла с мамой, которую очень любила. Бабушки с
дедушками жили далеко, Дмитрий с дочерью не общался, и ей не с кем было
советоваться и дружить, кроме матери.
Ольга Сергеевна, педагог по призванию, своей работой в школе
была довольна. Уже много лет она преподавала детям русский язык и литературу, и
хотя учителя помоложе между собой поговаривали о том, что Дубровина тщетно
метит в завучи, со стороны казалось, что Ольга Сергеевна находится на своем
месте: образцовая учительница, строгая, но справедливая. Она прикладывала
немалые усилия к тому, чтобы знать как можно больше о личной жизни своих
учеников, следила за тем, кто в кого влюблен, кто с кем дружит, кто пробивается
в неформальные лидеры класса, а кто остается на вторых ролях… Все это Ольга
Сергеевна использовала в работе, виртуозно управляя учениками, находя особое
удовольствие в том, чтобы дирижировать «сложными» семиклассниками. «Дети у
Дубровиной по струнке ходят», – говорили о ней, и это была правда.
Конечно, временами попадались трудные воспитанники, на
которых Ольга Сергеевна могла очень мало влиять. В этом случае она находила
утешение в дочери.
Ольга Сергеевна положила на Лену всю свою жизнь. Она
занималась с ней музыкой и чистописанием, водила ее в кружки и по музеям,
отдавала ей все свободное время, растя себе идеальную девочку. Идеальная
девочка должна была быть любящей, послушной и внимательной к матери. Опасаясь
подросткового бунта и зная по своим ученикам, как часто они отказывают
родителям даже в толике благодарности, она заранее давила любой всплеск
возмущения в дочери. Возможно, с другим ребенком это было бы непросто, но с
Леной Ольге Сергеевне повезло: девочка была больше похожа на своего отца, чем
на нее, – тихая, робкая, очень зависимая от чужого мнения. Светленькая, с
редкими веснушками, часто болевшая – в детском садике ее дразнили немочью.
Даже потерпев очередное педагогическое поражение в частном,
глобально Ольга Сергеевна могла торжествовать – ее дочь выросла такой, какой
она хотела: послушной, ласковой, обожающей маму и слушавшейся ее
беспрекословно.
Лена была наблюдательна, неглупа, много читала и временами
погружалась в состояние, которому сама придумала название «провалы».
«Проваливалась» она в себя, точнее, в странный мир только собственных,
опережающих друг друга фантазий и видений. Особенным ее увлечением стали исторические
романы: Лена проглатывала их один за другим, и в ранце у нее всегда лежала
книжка, за которую она хваталась, как только выдавалась свободная минута.
Другого похожего на нее ребенка в школе могли бы и затравить, но ей повезло с
одноклассниками – на нее просто махнули рукой и оставили в покое.
Лену справедливо называли рассеянной, удивлялись,
посмеивались, а Ольга Сергеевна даже водила девочку к психологу, надеясь
получить волшебные таблетки, которые сделают дочь «такой, как все». С
психологом юной Лене удивительно повезло, потому что никаких таблеток ее маме
не дали, а наоборот – посоветовали оставить ребенка в покое.
Оставленная в покое девочка выросла, продолжая
«проваливаться» в свои фантазии, и где застигнет ее очередная яма – в трамвае
или на совещании, – предсказать было невозможно. Она часто чувствовала
себя несчастной без всякой причины, много раз представляла, как в один
прекрасный день сядет и запишет все, что накопилось у нее в голове, и
освободится от этого мусора, от всех людей, по-хозяйски осевших в ее памяти,
будто они имели на это право, от десятков историй, невольно подслушанных в
троллейбусах и очередях… В журнале она сначала работала внештатным
корреспондентом, затем пробилась и в штат. Ей нравилась суматошная,
непредсказуемая работа, позволяющая накапливать впечатления, которые Лена
по-прежнему называла «мусором», хотя теперь относилась к ним иначе: бережно.
В институте Лена влюбилась – первый раз в жизни. Любовь ее
была во многом надуманная, срисованная с книжных историй, но она оказалась
взаимной, и в девятнадцать лет счастливая Лена сообщила матери, что хочет жить
вместе со своим избранником – тому повезло иметь пусть маленькую, но зато
собственную комнату в коммуналке. Ольга Сергеевна, поначалу неприятно
пораженная этой новостью, быстро взяла себя в руки и пообещала дочери поддержку
и материнское благословение.
Лена переехала к своему Вадиму, начала привыкать к реальной
жизни отдельно от мамы и даже находить удовольствие в свободе, свалившейся на
нее так поздно. С гражданским мужем они регулярно ссорились, но все размолвки
заканчивались бурным примирением, и в конце концов Лена и Вадим решили
расписаться, а там, глядишь, и завести детей.
Но тут случилось то, что нарушило планы обоих. У Ольги Сергеевны
внезапно начались жестокие мигрени. Лена видела, что мать всеми силами
старается скрыть от нее свои страдания, и безмерно сочувствовала ей. Она стала
подолгу бывать в старой квартире, помогая матери по дому и просто проводя с ней
время, – в присутствии дочери Ольга Сергеевна чувствовала себя лучше.
Вадим, поначалу стоически выносивший отлучки жены, постепенно накапливал
раздражение и вскоре уже не скрывал, что его не устраивает такое положение дел.
«Ты живешь на два дома! – упрекал он Лену. – Если твоя мама больна,
пускай ложится в больницу и лечится! Пойми, она эксплуатирует тебя!»
Ссоры с ним стали частыми – слишком частыми для пары, жившей
вместе всего год. Очередной отъезд Лены домой на майские праздники (они с
Вадимом договорились провести их на даче у друзей, но Ольга Сергеевна в эти дни
почувствовала себя как никогда плохо, и, конечно, о друзьях не могло быть и
речи) закончился скандалом, после которого Лена увидела, с какой бездушной
свиньей она все это время жила. Вадим показался ей собственником, не желающим
ни с кем делиться любимой игрушкой. Она вернулась к матери, и жизнь их потекла
так же спокойно и тихо, как прежде.
