Осталось понять, что же ему делать со свалившейся на него
информацией.
– Почему так долго? – недовольно спросила старуха,
когда Юлька выложила на стол свежие булочки к обеду. – Уснула по дороге?
– Ждала, пока машину разгрузят, – объяснила
девушка. – Зато теплые, Марта Рудольфовна!
– Уберись в гостиной и в кухне и приведи себя в
порядок. Нынче вечером сопровождаешь меня в оперетту.
Юлька открыла было рот, чтобы задать вопрос, но спохватилась
и промолчала. В оперетту так в оперетту. «Куда скажете, туда и пойду, Марта
Рудольфовна».
Глава 7
Возвращаясь домой, Лена размышляла о своей героине. В
старухе было что-то ужасно для нее притягательное. «Звериное жизнелюбие,
наверное… и такая подчеркнутая забота о себе, нетипичная для советских
женщин, – в ее-то возрасте! Она до сих пор садится так, чтобы свет на нее
выгодно падал, и со вкусом подбирает украшения, хотя на другой женщине такое
количество колец и браслетов смотрелось бы неуместно… И притом вовсе не
пыталась произвести на меня впечатление».
Лена всегда проводила несколько встреч со своими
персонажами. Биография сама по себе ничего не значит: Елена неоднократно
убеждалась, что обладатель самого удивительного «послужного списка» может
оказаться скучноватым, замкнутым человеком, интересным лишь в качестве
передатчика информации о той реальности, с которой редко сталкивается
большинство людей. Для нее было важным другое: как человек разговаривает, как
шутит… Как он ест, в конце концов! Марта Конецкая ела быстро, хоть и
аккуратно, – как человек, который очень голоден, но старается скрыть это
от собеседника. Легко было представить ее управляющейся с палочками в японском
ресторане, но еще проще – объедающей куски сочащегося кровью мяса с шампура. В
том, что Конецкая – типичный «мясоед», Лена была уверена.
«Нужно будет обязательно спросить ее об этом при следующей
встрече», – сказала она себе и остановилась, будто споткнулась. Навстречу
ей со скамейки, стоявшей во дворе возле детской площадки, поднялся Вася
Ковригин.
Полный, широкоплечий, с вечными своими уродливыми четками,
обмотанными вокруг запястья, он улыбался немного растерянно, будто не ожидал,
что она появится возле собственного дома. Уголки глаз опущены, как у собак
породы бассет-хаунд: когда-то Лена подшучивала над ним, оттягивая ему веки и
теребя за ухом, пока он не начинал рычать. Свободная рубашка навыпуск и широкие
штаны – Ольга Сергеевна говорила о нем «расхристанный», и это была правда: Вася
обыкновенно выглядел так, словно выбежал из дома пять минут назад и
застегивался на ходу.
При этом он был очень обаятелен, добродушен и открыт.
Человек, замыкавшийся перед любой фотосъемкой, у Ковригина чувствовал себя
естественно и свободно. Пару раз Васе удавалось пройти через оцепление,
отсеивавшее любопытных, и сделать серию репортажных снимков с места событий,
куда других фотографов не пропустили.
– Привет, Лен, – сказал он, вперевалочку подходя
ближе. – Как дела?
– Что ты здесь делаешь?
– Тебя жду. – Он пожал плечами и снова улыбнулся
по-детски.
Не желая поддаваться ни на его обманчиво легкий тон, ни на
улыбку, она качнула головой, словно говоря: «не пытайся, ничего у тебя не
получится».
– Ленка, можем мы с тобой поговорить
по-человечески, – спросил он. – Бог с ним, с «поговорить»… Но вот на
один вопрос ответь мне честно, а?
– Задавай. – Все-таки ее голос прозвучал не так
сухо, как ей хотелось бы. Она приготовилась к одному из тех ужасных вопросов
«об отношениях», какие задают друг другу лишь люди, у которых больше не может
быть никаких отношений, но он спросил совсем другое:
– Почему ты перестала писать, Лен?
К этому она оказалась не готова и сама почувствовала, что
бледнеет. Ей всегда с трудом давалось вранье, а лгать Васе было и вовсе
невозможно – он начинал смотреть укоризненно, как пес, которого ни за что ни
про что обидел любимый хозяин, качал головой, словно ему становилось неловко за
врушку, и разве что сам не краснел. Даже понимая, что все это не более чем
игра, Лена не могла сказать ему неправду.
– Я знаю, что у тебя был готов сюжет новой
книги. – Ковригин сделал к ней шаг, Лена отступила назад. – Я знаю,
что ты очень хотела ее написать. – Еще шаг навстречу. – Так почему же
ты этого не сделала? Тебе кто-то угрожал?
Она отрицательно покачала головой.
– Тогда в чем причина?
– Ты подстерег меня возле дома, чтобы поговорить именно
об этом?!
Он кивнул, и прядь волос упала ему на глаза. По-мальчишески
сдув ее, Ковригин проехался растопыренной пятерней по волосам, и этот знакомый
жест больно отозвался в ней. Когда-то Вася казался ей неуклюжим… Потом об этом
было смешно вспоминать: разве естественные люди могут быть неуклюжими?
– Да, я подстерег тебя возле дома, чтобы поговорить об
этом, – с улыбкой добавил он, не удовлетворившись кивком. – Не в
редакции же тебя подстерегать. Ты там такая… как лошадь перед скачками. Я
каждый раз боюсь, что ты меня затопчешь.
– Какое тебе дело до того, что происходит в моей жизни?
– Сам удивляюсь. – Он пожал плечами, и на лице его
появилась растерянность, словно он и впрямь этого не понимал. – Но вот
есть дело – и все тут.
– Васька, неужели ты хочешь получить премию, обещанную
за раскрытие этой страшной тайны?
Сарказм помог ей собраться, но ненадолго. Ровно до той
секунды, пока Вася не наклонился к ней, не заглянул в глаза.
– Я хочу помочь тебе. Я всего лишь хочу помочь, дружок.
Самое ужасное заключалось в том, что голос его был искренен.
И глаза смотрели так честно, словно он никогда прежде ее не обманывал. Прочно
забытое словечко «дружок», которым он всегда ее называл – ласково, как
ребенка, – заставило ее на секунду окунуться в воспоминания о том времени,
когда почти каждый ее день начинался с его телефонного звонка и этого слова.
«Рассказать ему все, и будь что будет. Васька умный и
добрый, он поймет и поможет». В ней выросло и крепло убеждение, что
единственный человек, которому она может сказать правду, сейчас стоит перед
ней.
Почувствовав ее настроение – он всегда его
чувствовал, – Вася взял ее под руку и повел к той самой скамеечке, на
которой ее дожидался. Усадил, сам присел на корточки перед ней и потребовал:
– Рассказывай.
Она посмотрела на его участливое лицо и не выдержала.
– Понимаешь… Дело в том, что после пятой книги…
– Лена!
От громкого окрика и он, и она вздрогнули, обернулись. От
подъезда к ним шла Ольга Сергеевна – лицо красное, возбужденное, в руке
клетчатая продуктовая сумка, которую она хранила лет пятнадцать, если не больше
– не любила шуршащие пакеты. При виде матери Лена почувствовала одновременно
облегчение и боль. Так она и знала… Так она и знала, что у нее не получится
никому ничего рассказать.
