– «Леди Макбет»! – ахнул какой-то молодой человек, прижав ладони к щекам. – О боже мой! Потрясающе! – И он сделал вид, будто падает в обморок.
– А говорили, Стелла Мэннинг, – озадаченно сказал Хамфри зрительнице, которая уже выхватила блокнот и ручку и отчаянно тянулась за автографом.
– Так это она и есть. Платье называется «Леди Макбет», новое творение Лукреции Каттэр.
– Лукреция Каттэр? Где?
– Она создала платье специально для этой церемонии.
Хамфри нахмурился. Кому это надо – платьям имена давать? Он снова посмотрел на великолепную Стеллу Мэннинг. Актриса с царственным величием шествовала по красной дорожке. Платье было неописуемо прекрасно! Искусно скроенный телесного цвета чехол от шеи до пят обрисовывавал все изгибы точёной женской фигуры, одновременно придавая Стелле Мэннинг гордую осанку предводительницы какого-нибудь шотландского горного клана. Зелёное кружево было украшено крохотными изумрудными не то раковинками, не то скорлупками – они мерцали радужным блеском, создавая на платье фиолетовые переливы. Хамфри не мог не признать: эта Лукреция Каттэр умеет шить платья.
Снова замелькали фотовспышки. Стелла Мэннинг остановилась, разговаривая с корреспонденткой, держащей в руках микрофон.
– Где она? – Пикеринг подпрыгивал, точно ребёнок, объевшийся сладкого.
И вот наконец подъехал чёрная машина, которую Хамфри видел возле их дома на Нельсон-роуд. Она смотрелась шикарней любого лимузина, нестареющая классика, скрывающая под строгими очертаниями мощный мотор. Когда Хамфри в прошлый раз видел Лукрецию Каттэр, её сгрузили в эту машину, словно куль с картошкой, и увезли прочь. Интересно, как такую махину перевезли в Америку? Хотя у Лукреции, наверное, их целый автопарк.
Стройная девушка-шофёр в фуражке обошла машину кругом и открыла заднюю дверцу. Хамфри вытянул шею, предвкушающе облизываясь. Из машины показалась тоненькая чёрная ручка с крючковатыми, словно когти, ногтями. Бешено засверкали фотовспышки, и на красный ковёр вступила девочка. Она была вся в чёрном, светлые волосы искусно уложены. Глаза тоже подведены чёрным, а губы накрашены золотой помадой. Но больше всего Хамфри поразили туфли – так похожи на чёрные когти, что непонятно, где нога-то помещается. Но тут рядом с ними на красный ковёр встали ещё две когтистые ноги, побольше. Лукреция Каттэр вышла из авто, опираясь на руку красивого мужчины в серо-синем костюме.
Толпа задохнулась, а потом грянули восторженные аплодисменты.
Лукреция Каттэр была с головы до ног одета в золото. Она казалась невообразимо высокой – гораздо выше своего спутника. Исчезли трости и лабораторный халат, остались только фирменные тёмные очки и чёлка. На голове блистала тяжёлая золотая корона. Глядя прямо перед собой, Лукреция Каттэр изящно двинулась вперёд по красной дорожке вместе с дочерью, и толпа застыла в благоговейном молчании.
– Эй, эй! – заорал в мёртвой тишине Пикеринг. – Лукреция, душка, это я, Пикеринг!
– И я! – громовым голосом подхватил Хамфри и замахал руами. – Мы здесь!
– Лукреция! – вопил Пикеринг. – Радость моя, я тебя люблю!
На долю секунды Хамфри показалось, что Лукреция напряглась, но она шла вперёд, не сбиваясь с шага и даже не оглянувшись в сторону двоюродных братцев.
– Эй! – заревел Хамфри. – Деньги отдай!
Но тут все фотографы тоже начали что-то кричать, заглушая друг друга.
– ОТДАВАЙ ДЕНЬГИ! ТЫ НАШ ДОМ СОЖГЛА! – надрывался Хамфри, но за общим гамом его уже не было слышно.
Лукреция Каттэр прошла мимо не останавливаясь. Не подписала ни одного автографа, не дала ни одного интервью.
– Она нас не услышала, что ли? – расстроенно спросил Пикеринг. – Могла бы хоть воздушный поцелуйчик мне послать.
– Ладно, с меня хватит! – рявкнул Хамфри, поворачиваясь спиной к красной дорожке. – Надоело здесь топтаться! Пошли заберём наши денежки.
– А как? – захныкал Пикеринг, выбираясь из толпы зевак вслед за кузеном.
– Здесь же театр, – ответил Хамфри. – У него должен быть служебный вход.
Они заглянули за угол. У служебного входа выстроились охранники в чёрном. Какой-то служащий вошёл внутрь, толкая перед собой тележку с золотыми клетками. В них сидели разноцветные щебечущие птицы.
– Здесь нас не пустят, – сказал Пикеринг.
– Значит, найдём другой способ, – отрезал Хамфри, глядя вверх.
30
За кулисами
Когда они с маман вошли в зрительный зал, у Новак дух захватило от восторга. Красный бархат, огромные хрустальные люстры и позолота. Девочка стояла в одном из самых знаменитых театров мира, и это словно придавало сил. Пора сыграть свою самую лучшую роль.
Новак зажалась и начала топтаться на месте:
– Мне надо в туалет…
Маман не обратила на её слова никакого внимания. Тогда Новак умоляюще посмотрела на Бартоломью Катла.
– Пожалуйста, мне очень нужно! – Она плаксиво сморщилась.
– Это, наверное, от волнения, – сказал папа Даркуса, обращаясь к маман. – Пусть сбегает поскорее, пока не началось.
– Смотри, чтобы к началу церемонии ты была на своём месте! Номинантки уже сидят в первом ряду, – сердито процедила маман и пошла вперёд – выслушивать захлёбывающуюся от благодарности Стеллу Мэннинг.
Новак, пригнув голову, побежала в фойе и принялась разыскивать, к кому бы обратиться за помощью.
– Простите, сэр…
Пожилой капельдинер ласково ей улыбнулся.
– Чем могу помочь, мисс Каттэр?
– Вы меня знаете? – Новак захлопала ресницами, изображая застенчивую радость.
– Вас все знают, маленькая мисс! Вы же одна из номинанток.
– Да, конечно! – Она сжала руки. – До сих пор не могу поверить! Сбылась моя мечта! Только я, понимаете… Вы не могли бы мне помочь?
– Постараюсь. – Он наклонился, чтобы быть с ней на одном уровне. – Что-нибудь принести? Например, мороженого?
– Нет, сэр. Дело в том, что я занимаюсь благотворительностью для фонда «Сиротки Лос-Анджелеса». Вы знаете, эти несчастные сиротки, они такие… Они никогда не ходят на церемонии вручения кинопремии и даже не могут посмотреть репортаж по телевидению. У них нет телевизора.
– Что ж, вы очень добры.
– Ну да, но я пообещала нескольким сироткам, которые самые-самые бедные, что они смогут посмотреть церемонию из-за кулис. Прекрасно понимаю, я не должна была, но они так обрадовались, когда я им рассказала, что меня номинировали… – Она закусила губы и уставилась в пол, а затем подняла на старого театрального служителя грустные-прегрустные глаза. – Ужасно, если я их подведу! Их и так все бросили, и мамы, и папы… Им даже шоколад редко когда удаётся поесть…
