— Почему?.. Почему, Мазлек? Пусти меня.
Но я уже поняла. Ни он, ни я не могли удержать меня на краю пропасти, в которую я упала.
Юноша в прямоугольной камере издал слабый кулдыкающий стон и отпрянул от зарева светильника в угол, где и свернулся в защитной позе зародыша. Я стояла в дверях совершенно неподвижно, с Мазлеком позади меня, и без всякой цели впереди — ибо мы уже нашли то, что искали — Асрена, Феникса, Джавховора: но за этими глазами — ничего; за этим лицом — ничего. Безмозглое, беспомощное, стенающее существо, застрявшее в теле, которое мы помнили.
— Где он? — спросила я Вазкора.
— Кто?
— Джавховор, мой муж. Он был со мной до прихода Опарра.
— Джавховор исчез, богиня; он больше не потревожит тебя.
Стоя там, в дверях, я вспомнила многое. Вспомнила, что за все это время Вазкор ни разу не говорил о нем как об умершем. Вспомнила версию Вазкора, что Асрен пытался отравить меня и потому я заболела, — версию, которой я даже тогда не поверила. Вспомнила подземно камеру с ее драпировками и замусоренным полом, а в центре из золота и драгоценных материалов — фантастический гроб — пустой гроб. Вспомнила совещание в За, где покойный Верховный владыка Эшкорека закричал на меня: «Вазкоровская шлюха-ведьма!». И эти слова приобрели новое значение, ибо он, должно быть, знал, кого же отправили гнить в его башню-крепость — его примирительный подарок узурпатору. Вспомнила потерянное слово в украшенной самоцветами книге про зверей. Вспомнила…
— Богиня, — окликнул меня Мазлек.
— Да, — отозвалась я, — да, я знаю.
Я снова уставилась в камеру. Существо, которое ранее было Асреном, распрямилось и лежало на мешковине спиной к нам. Все мое тело сделалось одной пульсирующей раной жалости и отвращения — я ничего не могла с этим поделать, ничего.
— Мазлек, — прошептала я, — что же дальше? Мы не можем оставить его здесь…
— Да, богиня. Но он — словно ребенок. И боится. Если я заберу его силой, он закричит, разбудит стражу коменданта и шакалов Вазкора.
— Как ребенок, — повторила я.
Мне снилась, что я была с Асреном, странный сон, ибо, хотя я и знала, что это он, он казался немногим старше ребенка…
Теперь он повернулся и лежал лицом ко мне. Пустые иссиня-черные глаза следили за покачиванием у меня на волосах желтых шелков. Я взяла у Мазлека нож и перерезала одну из прядей. Войдя в эту вонючую камеру, я содрогнулась, но подавила свое отвращение. Оно было столь маловажным. Если я любила, то должна по-прежнему любить… Я протянула желтый шелк с мерцающим на конце пряди янтарным бледно-желтым ноготком. Он глядел на него стеклянным взглядом и не отшатнулся от меня, когда я опустилась на колени рядом с ним. Одна рука поднялась, погладила сияющую игрушку. В широко раскрытых глазах мелькнула искорка интереса. Я вложила прядь ему в руку.
— Идем, Асрен, — мягко попросила я. Смахнув с лица его свалявшиеся грязные волосы, я взяла его свободную руку. Он позволил мне поднять его на ноги. В дверях Мазлек взял его за другую руку.
— Идем, мой государь, — сказал он.
Из-за маски я не видела, как он плачет, но слезы падали из-под нее ему на грудь темными полосами.
Мы покинули темницу, прошли через погреба и поднялись по бесконечным лестницам ко мне в комнату. Асрен не издал ни звука; завороженный куском янтаря он, казалось, не замечал ничего иного.
Глава 3
Утром я отправилась к Вазкору.
У двери его, как и сказал Мазлек, стоял воин, но для меня не составило труда попасть к нему. Было еще рано, но Вазкор уже поднялся и был одетым, хотя и без маски; он сидел за столом у открытого окна, читая расправленные перед ним документы. Я подумала, что он, возможно, еще слаб и болен, но он не жаловался ни на слабость, ни на болезнь. Наверное, мое собственное горе отпечаталось на его внешности, делая его неуязвимым, жестоким и сильным.
Он поднялся и стоял, глядя на меня и на мою позаимствованную одежду.
— Доброе утро, богиня. Я должен попросить в Эшкореке золотую маску для тебя.
— Вазкор, — сказала я. — Я нашла Асрена.
Его лицо изменилось, легкое смещение темных плоскостей. Он равнодушно переспросил: «В самом деле? Должно быть, это не доставило тебе удовольствия».
— Тут дело не только в моем неудовольствии. Я нашла его, и теперь он у меня в комнате. Он под моей защитой. То, что ты с ним сделал, невыразимо словами, непростительно, и я не позволю тебе больше ничего сделать. Мельком посмотрев на меня, он отвернулся и принялся складывать в стопку бумаги на столе.
— Если ты желаешь быть его нянькой, то это твое личное дело, богиня.
Тебе придется кормить и одевать его, мыть, помогать ему отправлять свои человеческие надобности и подмывать его после этого. Задача, которую я вряд ли поручил бы твоим заботам. Однако если это утешит тебя, то пожалуйста. Я только попрошу тебя не перенапрягать свои силы. У тебя скоро будет собственный ребенок.
— Ребенок? — переспросила я, чувствуя, что задыхаюсь. — Ребенок? Твое семя, Вазкор. Существо, которое несомненно будет иметь сходство со своим родителем. Почему ты не убил его? Почему ты убил только мозг?
— Он еще может быть полезен для меня. В его нынешнем состоянии я могу управлять им, когда и как пожелаю.
— Нет, — заявила я.
— В настоящее время нет, — поправил он. — Я рад, что ты спасла его, богиня. Наверное, ты очень удачно предвидела события.
— Ты больше не причинишь ему вреда, — поклялась я.
— Ты забываешь, богиня, что тебе тоже доводилось уничтожать людей без причины. Твой Мазлек, думаю, вспомнит караванщиков, которых ты убила просто для доказательства, что они — твои. Наверное, это и будет твоим ответом мне — убить Асрена, когда я приду за ним.
Я оставила его и вернулась к себе в комнату, вспомнив о том, как стояла перед ним на коленях в пещере и плакала из-за него, и чувствовала, что сойду с ума.
Однако Асрен у меня на какое-то время в безопасности. Черная тень какое-то время не будет нас тревожить.
Он, казалось, толком не сознавал своего нового окружения. Я не могла определить, сделался ли он сколько-нибудь счастливее или нет. За его телесными надобностями стала присматривать в конце концов не я, а хромая девушка; она заботилась о них прежде, и ее это, похоже, не расстраивало. Я тогда ненавидела себя за то, что не могла делать для него этого, не давала себе никакого покоя, и все же это было настолько чуждо моим собственным надобностям… Наверное, со временем я смогла бы научиться. Но когда он бывал чист, она приводила его ко мне, и я одевала и кормила его, как малое дитя. Не помню, доставляло ли мне это какое-то удовольствие, какое-то косвенное материнское удовлетворение. Помнится, делая это, я часто плакала потихоньку, чтобы не смутить его своими слезами. Он легко смущался и пугался, как малый ребенок. Дождь за окном, какой-нибудь шум в башне, внезапно открывшаяся дверь в мою комнату — любое из этих событий могло вызвать у него шок и заставить спрятаться за ближайшим предметом меблировки.
