Рути захотела есть. Я оглянулся: где бы достать еду. Тут неожиданно я увидел в распахнутом окне мансарды, на подоконнике, тарелку с пирожками. Даже запах услышал (а почему запахи „слышат“?). Мансарда находилась на третьем этаже от земли, но меня это нисколько не смутило. Я протянул руку и без труда достал пирожок. Предложив его голодной девочке, я разломил пирожок пополам и сказал:
— Я всегда знал, что он с мясом.
И выбросил обе половинки назад, за спину. Рути смотрела на меня как на фокусника. Она больше не хотела есть.
— Иногда, герла, человек рождается на этом свете только для того, чтобы взмахнуть рукой в определенный момент жизни. После этого можешь делать себе харакири. Все равно жизнь состоялась… — втирал я доброй глупышке Рути.
Кто-то забавный на кривых ножках болтал все время и, как заправский гид, рассказывал о достопримечательностях бывшей литовской столицы.
— Поехали в Палангу! Там есть музей янтаря! — сказал незнакомец и ловко исчез на четверть часа.
Мы оглянулись и с удивлением обнаружили себя за городом, поднимающимися в гору по шоссе Каунас — Паланга. Оглянувшись на уютный и все еще не узнанный город, я убедил компанию вернуться к ранее намеченному плану — к Чюрленису. И тут снова появился колченогий.
— Куда же вы, пипл? В Паланге много янтаря! — сладко звал черт.
— Не оборачиваться! Все за мной! — крикнул я и… оторвался от земли.
По воздуху было очень удобно идти. Надо только чуть-чуть приспособиться и привыкнуть, тогда ходьба на высоте 1–2 метров от земли может доставить массу наслаждения. Но есть одно условие: никогда не пытайтесь понять, как это происходит. Как только я об этом подумал, сразу мои вышитые пацификами и цветочками тенниски коснулись шершавой поверхности дороги, а верные спутники бодро прошагали над моей головой и приземлились в районе бензоколонки…
— Ты что! Белены объелся?! Идешь по осевой. Я же тебя сбить мог! — орал черт-дальнобойщик из кабины рефрижератора.
— Не объелся, а напился. А ты, значит, настырный? То в Палангу нас звал, а то вдруг из Паланги едешь…
Я посмотрел на водилу и заметил, как неуютно он себя почувствовал. На всякий случай я перекрестил его.
— Вот это правильно. Нашего брата благословлять надо, а то не ровен час… Сначала я подумал, ты… того. С приветом. Но, если верующий, садись. Куда едем? — Черт прищурился и протянул мне приличные местные сигареты „Кястутис“.
— До бензоколонки, — спокойно произнес я, угощаясь табаком у черта.
— У Вильнюса? Или тебе в Паневежис? — Алчный огонек пробежал в глазах козлоногого.
— Вот до той, — показал я ему на АЗС в трехстах метрах.
— Да ты, пацан, видать все-таки… того!
Черт отжал сцепление, и мы покатились по инерции к самому волшебному городу. У бензоколонки, догнав летунов, я высадился из рефрижератора и пошел с ними… инкогнито. Никто не догадывался о моем присутствии, а между тем говорили обо мне.
— Странный он, этот Йоксис, — Рути произносила мое имя по-литовски, — сказал, что выход есть и… Кто-нибудь помнит, как мы вышли из квартиры?
Оказалось, никто не помнил. Меня это насторожило. Там все время крутился этот, на кривых ножках… блин. Это же был… стул. Старый резной стул. Кажется, единственный представитель мебели среди пустых обоев со следами светлых пятен от когда-то висевших здесь фотографий и картин. На кухне был стол, но не было стульев. С тех пор как мы явились с вокзала, я ни разу не присел. Некуда было. Весь процесс прошел на ногах. Я просто не впустил сон в свою реальность, но реальность становилась все более и более своей. Это не был сон, но это не была и реальность, это было параллельное бытие…
И вот выпил я чашечку-другую, чувствую — начинается приход, как с циклодола, но помягче и поглубже. Ну а потом пошло-поехало: лежу с открытыми глазами — начинают всякие чудища мерещиться, шкафы двигаются; глаза закроешь — идут перед взором тексты, тексты, тексты, лента текстов сверху вниз, на непонятных языках и в загадочной графике, но ты все равно в них как-то вникаешь, уводишься ими в пучину бездонного бреда, пока не натыкаешься на какую-нибудь стремную сущность. От контакта с ней, как от шока, вновь приходишь в себя, открываешь глаза, а тут все то же: шкафы двигаются, телефон начинает играть, как радио; во рту чудовищный металлический привкус, стены колышутся, а по тебе бегут тараканы. Закрываешь в ужасе глаза — опять тексты. Идут и идут, сплошной лентой. Прямо сплошной концептуализм какой-то!..
В общем, когда мне стало совсем хреново, более вменяемый народ это дело просек и поспешил на помощь. Герлы решили отпоить меня чаем, чтобы я смог потом прополоскаться, выгнав яды. И вот меня подняли под руки с кушетки и протянули мне чашку с чаем. А у меня в это время пошла шиза, что все эти люди — какие-то незнакомые мне злодеи (человеческие лица под астматолом сильно меняются), которые хотят меня окончательно травануть. Я отчаянно упирался, будучи уверен, что речь идет о жизни и смерти. Впрочем, неизвестно: может, так оно и было? Бывали случаи, когда люди откидывались от передозняка астматола: у кого дыхание схватит, у кого судорога или еще что-нибудь фатальное. Так что кто знает, не отпои меня тогда девушки, может быть, и не читали бы вы сейчас этих строк…
В конце концов я забылся постинтоксикационным сном, а потом, проснувшись среди неопределенного времени, обнаружил рядом с собой на кушетке еще одно тело. Но поскольку все продолжало плыть, то я долго не мог понять, что бы все это значило. Дальнейший мой опыт можно сравнить разве что с химической свадьбой Христиана Розенкрейца, легендарного основателя ордена: „Я испугался, подумав, что это, должно быть, еще один трюк дьявола, причинившего мне немало зла, и тут вдруг почувствовал, будто меня дергают сзади за платье. В ужасе я оглянулся и увидел прекрасную восхитительную Деву в небесно-голубом одеянии, усеянном золотыми звездами, и с большими красивыми крыльями, имевшими множество глаз. С помощью этих крыльев она могла подниматься вверх. В правой руке она держала золотую трубу, а в левой — большую пачку писем на всех языках…“
После „химической свадьбы“ мы с моей Девой пошли на выставку современного искусства, проходившую в известном в те времена выставочном зале на Малой Грузинской. Там астматол продолжал действовать: изображения на холстах в большинстве своем в точности соответствовали психоформам, душившим меня в ночь накануне: девы с крыльями, головы с чакрами и тексты, тексты, тексты… Письма на всех языках, даже ангельских. Примерно такого рода произведение — испещренное марсианским шрифтом масляное полотно невероятных размеров — привлекало больше всего внимание искушенной публики, усматривавшей в схематических кругах и стрелах шаманистического чертежа „схему кармических соответствий“. Дева с трубой предложила пыхнуть. Потом появились мальчики с папиросами, и мы пыхнули еще. Уже совсем на выходе некий тип с нечесаной копной волос и в потертом пальто вручил — с тайным подмигом, как Билли Бонс черную метку — в шесть секунд на месте выполненный автошарж с автографом „Зверев“. Это был тот самый Зверев
[105] — герой московского арт-подполья».
