Это была неожиданная, но закономерная аберрация. Сознание несколько встряхнулось. Я вспомнил про чод, и в таком контексте опасность быть искусанным фалангами показалась явно преувеличенной. Я лег прямо на землю, завернувшись в одеяло и сунув ноги в целлофановый пакет. Рядом лежал кокон Плохого. Высокий ветер доносил со стороны кишлака обрывки ориентальной музыки. Над нами стояло черное южное небо седьмого климата
[151], усеянное звездами и периодически пересекаемое падающими кометами, с восходящей, словно ковчег потустороннего света, новой луной. Это была моя первая ночь в горах.
На следующий день часа через два пути мы набрели на заброшенный кишлак, заросший пышными садами, — алыча, гранаты, виноград, персики… Решили тормознуться. Присели у арыка, нажали виноградного соку, достали лепешки. Через некоторое время перед нами появился чабан с отарой овец, спустившийся, по его словам, как раз с Искандеркуля. Чабан сказал, что сейчас сезон, когда стада начинают спускаться с высокогорных пастбищ в долины.
Я обратил внимание, что он обут в какие-то странные мокасины явно местного, народного производства. Так оно и оказалось. Чабанская обувка называлась муки и представляла собой разновидность замшевых онучей, перехваченных у щиколоток завязками, с загнутыми кверху по-восточному носами. Под подошву была ловко приспособлена рифленая автомобильная резина. Мне очень захотелось приобрести эту обувь.
— Эй, брат, давай махнемся обувкой! — предложил я чабану. Он посмотрел на мои красные ботинки, оценивающе щелкнул языком. В результате последовавшего торга и сложного обмена к чабану перешли кроссовки Плохого, Плохому — мои горные ботинки, а я с триумфом облачился в чабанские шузы, и ноги в них сразу почувствовали себя на порядок свободнее, чем в ботинках. Единственная проблема состояла в том, что муки изнашиваются в условиях горного ландшафта даже быстрее, чем специализированные ботинки или сапоги. Во время нашего двухнедельного перехода на Искандеркуль мне приходилось неоднократно обращаться к горцам с просьбой подшить подошву. Благо шило и дратва здесь имеются практически в каждом чабанском хозяйстве.
Муки были когда-то очень распространены среди местного населения. Наверное, как лапти в России. Потом их вытеснили сапоги и ботинки промышленного производства. Традиционный промысел по производству муков сохранялся к концу семидесятых годов только в Регаре (переименованном тогда в Турсун-Заде). Здесь жил последний «мучный» мастер. У него пошил себе роскошную пару этой традиционной обуви мой таллинский приятель Анатолий. Его муки были просто музейным образцом, тем не менее Толя использовал их для горных путешествий и при этом даже как-то не очень сносил. Теперь они у него являются гордостью домашней коллекции колониальных эксклюзивов — наряду с чапаном, тюбетейкой, дастарханом и прочими аксессуарами среднеазиатских тарикатов.
Мы продолжали наш путь навстречу встающим из-за зеленеющего арчовника и желто-розовых скал белым ледовым зубьям Гиссарского хребта. Выйдя из кишлака-сада, мы через три-четыре часа набрели на еще один такой же, тоже заброшенный. И опять тормознулись, курнули. Само собой, по такому делу — разговор философский. Мы вели с Плохим метафизический спор об истине и ее познании, причем я как традиционалист выступал с позиций ортодоксальной мимансы, тогда как Плохой отстаивал либертарный неошуньявадический интегрализм. Мы уже были готовы принять единую систему обозначения тонких психических функций человека на базе терминологии «Йогасутры» Патанджали как технически адекватной в обоих случаях, как вдруг перед нами возник человек в сандалиях и с папкой под мышкой.
Человек начал что-то спрашивать, и чем больше он спрашивал, тем меньше мы понимали, о чем он говорит и чего, собственно, хочет. Я вдруг почувствовал себя чудовищно обкуренным: меня изолировало от действительности поле собственной шизы. Я с энтузиазмом улыбался что-то гнавшему человеку с папкой, совершенно не понимая, в чем состоит предмет разговора. В конце концов до меня дошло, что он местный учитель, спускающийся с какого-то горного пастбища, где он посещал друзей, назад в кишлак. Прогнав свою телегу, содержания которой я так до конца и не догнал, сельский учитель бодро засеменил по тропке вниз. Вместе с ним исчезло и поле шизы. Мы с Плохим переглянулись и разразились гомерическим хохотом.
Комизм ситуации заключался в том, что парализовавшее нас при общении с учителем поле излучалось самим педагогом как некая норма его души. Мы с Плохим, рассуждая на темы высокой апофатической диалектики Востока, находились в полной гармонии с окружающим био- и астрокосмосом, который как бы поглощал исходившее от нас поле интуиции, не ставя никаких препятствий и засасывая все дальше в свои гностические дали. Появление учителя привело к тому, что наши интуиции наткнулись на фон его психического присутствия, заблокировавшего в силу своей примитивности каналы транскосмической связи. Учитель ушел, забрав с собой и свое «человеческое», разгрузив нас от поля собственной глупости. Тут-то нас на стеб и прошибло!
Тем временем тропа, по которой мы двигались в сторону Гиссарского хребта, стала уходить от русла Ширкента куда-то вверх, все круче и круче. Наконец она вообще перестала проявляться, и вдруг мы совершенно некстати осознали, что ползем, как мухи, по вертикальной плоскости скалы. Было жарко, хотелось пить, но вода осталась внизу, под нами, метрах в трехстах.
— Вот это первый овринг! — радостно отреагировал Плохой на мой вопрос: «Куда же дальше?»
Овринги — это некие приспособления, позволяющие преодолевать участки пути с обрушенной тропой. Например, оврингами могут считаться выступы скалы, ветви деревьев, а также рукотворные элементы переправ. Выбирая маршрут, Плохой очень хотел пойти по Ширкенту именно из-за оврингов, ссылку на которые нашел на карте. Я тогда, откровенно говоря, не понял, что это за овринги, отождествив их чисто на слух с оврагами. Ну мало ли, изрытость горного ландшафта…
Однако тупик, в который мы попали, по большому счету не имел к оврингам никакого отношения. Просто мы сбились с тропы, идя какое-то время по козьему следу. Козьи тропы в горах часто ведут в никуда, так как животное может при необходимости скакнуть дальше и без тропы. Но совсем другое дело, когда в такой ситуации оказывается человек. Это был мой первый козий тупик. Тем не менее мы удачно вскарабкались наверх, на более пологий склон. Вот только чудовищно хотелось пить, а воды не было. В конце концов мы вышли на нормальную чабанскую тропу, а еще чуть дальше обнаружили микроскопический родничок, из которого вода вытекала прямо в грязную лужицу у обочины. Мы упали на четвереньки и лакали воду прямо из лужи, словно обращенные в свиней пленники Цирцеи.
Заночевать решили тут же, у родничка, чтобы на следующий день двинуться дальше. Чуть позже, к заходу солнца, к нам поднялся снизу бабай с ишаком — очередной пастух, отправлявшийся на горный выгон к своей отаре и попутно доставлявший в двух громадных хурджинах (двойной мешок, перекидываемый через спину ишака) своим коллегам-чабанам пополнение продовольственных запасов. Наутро бабай запихал в хурджины и наши рюкзаки, пояснив, что «ишаку не тяжело, он даже газовые баллоны носит». Двигаясь налегке и с небольшими перекурами (я курил насвай), мы часам к четырем вечера дошли до кишлака Пашми-Кухна. Бабай двинулся дальше, а мы остались.
