Малмиранет мягко заговорила с ним:
— Мой милый, я не давала клятву жрицы, как ты помнишь.
— Да, ты выбирала мужчин, — ответил он. — Это было твое дело. Но этот, этот пес с севера, который кропит своей спермой, как винам…
Я чувствовал себя довольно вяло и из этого состояния перешел к тупой злости. Сейчас я лишь улыбнулся бы с горечью. Опять произошла бессмысленная ссора. Что владело им?
— Месяц назад ты меня иначе называл, — сказал я.
— Я доверял тебе тогда, хотя и не должен был обманываться. Пятьсот мужчин и женщин умерли по твоей вине, Вазкор, когда горел город, а ты убеждал меня, что так и Должно быть.
— И ты опять об этом вспоминаешь.
— Я никогда не забывал об этом.
— Ты забыл только одну вещь, — сказал я, — себя.
— Во имя Масримаса, — сказал он отрывисто и шагнул ко мне. Его глаза были полубезумны. — Ты бы стал, если бы смог, королем вместо меня, — закричал он. — Заговор — твое самое верное оружие, это да еще инструмент у тебя между ног, которым ты пользуешь ее для этой же цели. Это таким образом ты собираешься взобраться на мой трон? При помощи женской страсти? — Кто сказал тебе это? — спросил я.
Он с усилием овладел собой и ответил:
— Один из капитанов Денейдса доложил мне, что тебя видели на рынке разговаривающим с симейзскими колдунами. Я знаю о твоих связях с Симой — хотя бы этот Лайо, твой бывший раб. Я не знаю, что за заговор ты плетешь, Вазкор, но предупреждаю, я защищен от него.
— Очень жаль, что вы не были защищены от дурацкой болтовни, господин, — сказал я. Я подумал, а не капитан ли рассказал ему о моей связи с Малмиранет. Кое-кто Знал некоторые факты, и едва ли было мудрым скрывать все от Сорема, раз уж так вышло. Он бранился, как ребенок или как пьяная девица.
Он побледнел, как пепел в холодном очаге. И сказал хрипло:
— Я доверял тебе. Я бы сделал тебя моим братом, другом.
Он пересек комнату и ударил меня по лицу. Я никогда никому не позволял оставлять это без ответа, если только мои руки и мозг были свободны. И будьте спокойны, я ему Ответил.
Он растянулся на мозаике, как раз в том месте, где леопард кусал красный пояс, и концы его свисали из пасти звереныша.
Красная кровь струей вытекла из углов рта Сорема.
Он медленно поднялся, прислонился к стене и посмотрел на меня. Его глаза были полны слез. Затем он крикнул, и Яшлом с шестью джердиерами вошел в комнату.
Малмиранет отодвинулась, вертя на запястье золотой браслет-змейку, и смотрела на нас, как бы не желая быть свидетельницей позора. Теперь она прошептала:
— Нет, Сорем, ради меня.
Ее голос дрожал, как тогда ночью, когда она просила меня о его безопасности. Но я понял, что она просила не ради себя и не ради меня, а ради него самого.
— Мадам, — ответил он, — я считаю ваши дела слабостью. Не вынуждайте меня подозревать ваше участие в заговоре.
Она повернулась, чтобы посмотреть ему в лицо. Однажды она посмотрела так на меня, и я хорошо запомнил этот взгляд. Сорем заморгал и отвернулся. Не глядя ни на кого из нас, он велел шести джердиерам проводить меня в отведенные мне апартаменты. Я никогда еще не слышал, чтобы приказ отправить человека в тюрьму звучал так изысканно.
Я пришел к ней невооруженным, при мне не было ни меча, ни ножа. К тому же и двигался я медленно. Испарения с болота сделали меня ленивым, и я не мог сразу отбросить эту лень, чтобы схватить какое-нибудь оружие из имеющихся под рукой — табурет или одну из охотничьих ник со стены. Мне все это казалось мелким по сравнению с моим внутренним отчаянием. А к Силе я не осмелился прибегнуть. Я отказывался от этого самого близкого и эффективного из всех видов оружия. Я подумал: «Может быть, идиотизм Сорема, и его злоба — тоже дело рук ведьмы. Она это сделала, чтобы сковать меня. Если я воспользуюсь Силой, которая во мне, она тоже сможет управлять ею, и обернет ее на мое уничтожение. Если я не буду ею пользоваться, ведьме понадобится больше времени, чтобы убить меня. Но все же она до меня доберется».
Моя темница представляла собой несколько комфортабельных комнат в одной из дальних башен, они были отделаны мрамором и изразцами, книги в одной из комнат занимали целую стену, был также бар с винами и ликерами, а кровать покоилась на спинах четырех лежащих женщин-львов. В Бар-Айбитни нет ничего простого: не бывает ни статуи льва без женской головы и грудей, ни лошадей без крыльев, ни человека без двойственности в душе.
Я потерял голову. Я был молод и глуп. Я уселся на прелестную кушетку, выпил рома и красного вина и опьянел. Раньше не удавалось напиться, так как мне требовалось совсем мало еды и питья, а если их было чуть больше — мне становилось плохо, как стало и сейчас. Потом я спрятал свой разум от мира и уснул.
Проснулся я утром. Птички пели в клетках на ветвях дерева. Я был в оцепенении, совершенно не зная, что делать, но слишком долго я об этом не беспокоился. Итак, я лежал в постели, глядя в небо за окнами, через железные решетки, и это напомнило мне Эшкорек и мое пребывание в тамошней тюрьме. И, как и тогда в Эшкореке, я встречал свою смерть болезненно слабым, почти бессильным.
Все средства были бесполезны. Даже поединок с использованием колдовских сил, который я задумал, мог прийти только к одному концу. Я не пойду на болото, чтобы встретить свою смерть, когда с большим комфортом можно дождаться ее и здесь.
Я задремал.
В полдень один из охранников Малиновой гвардии принес мне поесть. Он боялся меня и изо всех сил старался показать, что за дверью еще пять его товарищей. Я соскочил с кушетки — а он отшатнулся и выхватил меч из ножен. — Успокойся, друг мой, — сказал я. — У чудотворца вырвали зубы.
Но он бросился вон, и они быстро задвинули засовы. Если бы я приложил свою Силу к этим засовам, охрана оказалась бы в некотором замешательстве. Еда была превосходной, и я немного поел и выпил воды; от одного воспоминания о вине в животе у меня заурчало.
Я не верил, что Сорем применит к Малмиранет хоть часть того, что он осмелился применить ко мне. Все это время я понимал, что его злоба и подозрительность были вызваны нашептываниями других людей вокруг него, а также его ревностью к матери, страхом перед моей Силой и тем, что в ту ночь пожара я оказался впереди него.
Этот день он должен был провести в храме Масримаса в посту и молитве.
Нет сомнения, его благородное сердце было полно многим другим помимо завтрашней коронации. Вспомнив нашу коротко дружбу, я вдруг загрустил. Сорем, в конце концов, был единственным человеком, к которому я мог повернуться спиной.
Я нашел трехструнную восточную виолу среди других вещей в комнате и уселся ее настраивать, не видя, к чему бы еще приложить руки в этой башне. Около полуночи заскрипели засовы и в комнату вошел Сорем.
Он был одет в желтую рясу паника, но капюшон откинул. Он жестом показал, чтобы закрыли дверь, а после того, как это было сделано, подошел ближе к светильнику и стал смотреть, как я развлекаюсь с виолой. Я подумал: «Боже мой, неужели он опять пришел просить у меня прощения?»
