— Ты что же, предлагаешь мне стать любовницей Максимова взамен на то, чтобы он доказал комиссии мою невиновность? — Леру даже передернуло от Анниного цинизма.
— Какая догадливость, — засмеялась та, — и какая напыщенность! Нет чтобы сказать проще: сделаю шефу маленький подарок — избавлюсь от ненужных проблем.
— Но ведь я, же действительно виновата!
— Да брось, — запальчиво проговорила Анна. — Жив твой Шаповалов, и ладно. Что он там против тебя имеет теперь, не нам гадать! Знаешь, люди все эгоисты, своя шкура милей всего, он теперь за себя, а ты — за себя. И за Машку. — Последние слова Анна проговорила серьезно, глядя куда-то мимо Леры блестящими глазами.
— А если бы ты не согласилась тогда, — недоверчиво спросила Лера, — может быть, и так все обошлось бы?
— Держи карман. — Анна, казалось, только и ждала этого вопроса. — Работала у нас в отделении Ленка Лисовская, гордячка вроде тебя. С ней аналогичное приключилось, а она на дыбы встала, то ли муж у нее был любимый, то ли жених, черт ее знает. Одним словом, шефа она не уважила, ну и загремела из больницы по статье. Теперь джинсами торгует на Черкизовском, правда, может, оно и к лучшему — денег больше зарабатывает. Хочешь на рынке торговать?
— Нет.
— Ну и нечего тогда думать. Пошли, а то меня больные ждут.
Девчонки поднялись в свое отделение, и тут только Лера опомнилась, что час, который она выделила себе на встречу с Андреем, почти прошел. Пока она раздумывала, позвонить ли ей домой, на тот случай, если Машка проснулась, или не звонить, чтобы не разбудить, если она по-прежнему спит, из кабинета показался Максимов. Увидев Леру, он не колеблясь направился прямиком к ней.
— Значит, так, — тон его был официальным, лицо спокойным, — дела немного прояснились, но окончательно еще ничего сказать нельзя. Был я на днях у Шаповалова, объяснил ему, что вы, Валерия Павловна, врач еще молодой, опыта ненакопивший. Обрисовал также в двух словах ваше семейное положение и попросил быть к вам снисходительнее. Но… — Максимов развел руками и вздохнул: — Похоже, у него на этот счет свое мнение. Его тоже можно понять — ваша невнимательность могла стоить ему жизни. Поэтому… вы уж готовьтесь к неприятным последствиям. Работать будете, но только как стажер, под присмотром Шевченко, никаких шагов самостоятельно не предпринимать. О том, когда соберется комиссия, я сообщу позже: должна быть уверенность, что жизнь пострадавшего вне опасности, а пока что у врачей ее нет. Состояние Шаповалова оценивается как крайне тяжелое, близкое к критическому.
Лера молча слушала Максимова. Собственно, он не сказал для нее ничего нового, его слова только подтвердили то, что она сама поняла, посетив Андрея в реанимационной палате: тот не простил ей ошибки, она для него никто, лишь неумелая, безответственная врачиха, едва не отправившая парня на тот свет.
По тону заведующего было неясно, намекает ли он на то, что может помочь Лере за известную мзду уйти от наказания, или просто беспристрастно описывает ей положение дел. Максимов больше ничего не прибавил к сказанному и, против обыкновения, не делал попыток приблизиться к Лере, обнять ее, оттеснить в угол.
Возможно, Анна ошибалась, когда говорила о его могуществе: одно дело, когда речь шла об одинокой старушке, и другое — о молодом парне. Тут при всем желании шеф не мог в должной мере защитить Леру от служебного расследования.
Впрочем, ей было это абсолютно все равно. Главным оставалось то, что Андрей в любую минуту по-прежнему мог умереть, а дома наверняка уже проснулась Машка, ослабевшая после изматывающей болезни, испуганная, брошенная.
— Я должна идти, — сказала Лера Максимову. — Я все поняла. Через пару дней ребенок поправится — и я выйду на работу.
— Что ж, — Завотделением пожал плечами, — я все сказал. Остается надеяться, что Шаповалов выживет. В противном случае… — Он сделал выразительный жест рукой и отвел глаза.
15
Машка окончательно поправилась лишь через неделю. К этому времени Андрея перевели из палаты интенсивной терапии в бокс. Больных в боксе можно было навещать, но Лера не решилась зайти туда, послала лишь коротенькую записку, на которую Андрей не ответил.
Дни текли серые, унылые, в непонятном, томительном ожидании чего-то тяжелого и страшного. Занималась Лера теперь преимущественно выпиской выздоровевших пациентов как делом наименее ответственным — все равно с выпиской больные пойдут в районную поликлинику, там с ними и разберутся, если что не так.
Она продолжала ежедневно обходить свои палаты, но делать больным какие-либо назначения ей было запрещено. Иногда, правда, Анна, изнемогающая под грузом свалившейся на нее работы, закрывала глаза на распоряжение заведующего и заставляла Леру самостоятельно разбираться с теми из больных, кто лежал в ее палатах особенно давно.
Такие эпизоды приносили Лере хоть какие-то положительные эмоции. В целом же ее вынужденное бездействие было невероятно тоскливым и мучительным. Дополняло общий мрачный настрой и странное поведение Насти: девушку как подменили после рокового дежурства. Если раньше она общалась с Лерой почти как с сестрой, то теперь стала замкнутой, старалась разговаривать с ней как можно меньше, отводила взгляд.
Леру больно ранило это Настино предательство: та словно старалась провести четкую грань между собой, невольной исполнительницей, и Лерой — истиной виновницей несчастного случая.
Иногда, случайно обернувшись, Лера ловила на себе долгие и какие-то затуманенные взгляды Максимова. В такие минуты она машинально думала, что Анна, пожалуй, все же права относительно намерений шефа. Сама же Анна беспрестанно пилила подругу, призывая перейти к решительным действиям, не дожидаясь созыва комиссии.
Лера слушала ее вполуха, иногда даже глаза закрывала. И тотчас видела лицо Андрея, то, каким оно было в реанимационной палате, — непривычно угрюмое, замкнутое, с холодными, будто потускневшими глазами.
Она видела его все время, и днем и во сне. Она сама не понимала, как умудрилась так влюбиться, практически с первого взгляда, не понимала, откуда берется эта острая, нестерпимая боль внутри нее всякий раз, когда ей вспоминалась ночь своего последнего дежурства.
И тут же вслед за этим ее терзали стыд и вина: Андрей в боксе, на капельницах, таблетках, ингаляторах, он борется за то, чтобы выжить, а она придумала себе любовь сопливую, ждет ответ на свою записку, точно глупая девчонка-школьница.
Совсем притихший Степаныч, оставшийся в палате один, все смотрел на Леру, на ее ссутулившиеся плечи, на осунувшееся лицо, на котором за пару недель остались одни глаза, и как-то не выдержал.
— Чем терзаться так, дочка, пошла бы в церковь, — посоветовал он, глядя, как та в оцепенении стоит возле пустой кровати Андрея. — Глядишь, и полегчает.
Она и сама уже подумывала о том, чтобы помолиться. Когда-то в детстве Лера часто ходила в церковь. Мать была очень набожной, знала на память множество молитв, строго блюла пост в среду и пятницу и не пропускала ни одного большого праздника. С ее легкой руки Лера даже одно время пела в церковном хоре, благо имела неплохой голос и слух.
