Знал бы он, как наплевать Андрею на эту самую ошибку! Ну, написала не то в своих бумажках, ну случилось с ним то, что случилось, — так ведь обошлось, не помер же. Ясно, не нарочно она так сделала, сутки торчала в больнице, дергалась, переживала за того же Скворцова. Да еще сам Андрей голову ей окончательно заморочил — тут и не такое напутаешь.
Разве в этом дело? Андрей со злостью стукнул кулаком по подоконнику. Не может он объяснить старику, почему он вчера так себя вел. Есть на то причина, и очень серьезная.
Андрей отчетливо вспомнил визит к нему в реанимацию Завотделением. Тот появился почти сразу же, как только Андрей пришел в себя, поинтересовался его самочувствием, объяснил причину внезапно случившегося приступа, извинился за палатного врача.
Андрей его слушал едва-едва: перед глазами все плыло, дышалось с трудом, хотелось одного — спать. Максимов, видя его состояние, еще раз извинился, сказал, что не будет утомлять, просит выслушать лишь пару слов. И стал рассказывать про Леру.
Мол, дескать, ее нужно понять, у нее проблемы в личной жизни: муж ушел, бросил ее, вот она и ходит сама не своя. На уме одни мужики, то там роман закрутит, то здесь, никому не отказывает. А осудить ее язык не поднимается — молодая, красивая, хочется мужской ласки, хочется самоутвердиться после мужниной измены, как без этого! Вот и гуляет ветер в голове: не до назначений ей, не до писанины.
Максимов говорил и говорил, а Андрею хотелось заткнуть уши и не слушать. Каждое слово было такой болью, что казалось, лучше бы его и не откачивали, не приводили в сознание.
Заведующий, желая выгородить Леру, сам того не ведая, открыл Андрею глаза на их отношения. Вот, значит, она какая — добрая, ласковая, безотказная! А он-то, дурак, на что надеялся? Что стал для нее единственным и неповторимым? Ерунда все. Пожалела она его, ясно. Одним мужиком больше, одним меньше — ей без разницы. Позвал ее, она и пошла, потому что не привыкла говорить «нет». А сам Андрей ей не нужен: зачем такой молодой, красивой, умной девчонке без пяти минут инвалид, по нескольку раз в год попадающий на больничную койку?
Из своего детдомовского детства Андрей вынес один строжайший принцип. Его, этого принципа, неукоснительно придерживались все интернатские пацаны и девчонки. Не принимать жалости к себе — негласным законом всех тех, кого с первых дней судьба обделила, не дав того, что по праву должно быть у каждого.
Летом группу детдомовцев отправляли в лагерь. У интерната имелась своя летняя база, но все ребята мечтали о такой поездке. Она несла с собой новые впечатления, возможность вырваться «на волю», хоть ненадолго покинуть казенные стены.
Андрею было лет восемь или девять, когда его наградили путевкой в подмосковный «Факел» за активную работу в редколлегии интернатской стенгазеты. Впервые он покинул пределы детдома, оказавшись в совершенно непривычной для себя обстановке.
Поначалу он никак не мог сориентироваться, освоиться.
Вроде бы все вокруг было похожим на интернат. Палата, в которой стояли в ряд шесть кроватей, разделенных тумбочками на двоих, большой двор со спортивными снарядами, просторная, светлая столовая. По утрам здесь пахло овсяной кашей и молоком, вечером две добродушные тетки, стоявшие на раздаче, щедро одаривали ребятишек черными ржаными сухарями из хлеба, оставшегося от завтраков и обедов.
И в то же время были отличия. После отбоя мальчишки в палате громким шепотом обсуждали, куда поедут с родителями после возвращения домой: в цирк, в зоопарк, в кино, в гости. Эти самые гости волновали Андрея больше всего.
В цирк они с детдомом ходили ежегодно, пару раз бывали в зоопарке, кино крутили в интернате через день.
А гости… Он смутно, с трудом представлял себе, что это такое. Закрывал глаза, стараясь отключиться от голосов соседей по палате, и воображал себе, как они с лучшим приятелем Кирюшкой Стеценко собираются в гости. Надевают самые лучшие «парадные» рубашки и штаны, те, в которых стоят на праздничных интернатских линейках, берут в столовке по паре зеленых яблок. Садятся в трамвай и едут далеко-далеко.
За окнами мелькают незнакомые картинки, чужие улицы и переулки. Наконец вагон останавливается, они вылезают и видят большой, красивый дом. Заходят в уютный, чистенький подъезд, поднимаются по лестнице обязательно на пятый этаж. Почему именно на пятый, Андрей объяснить не мог, но это было непременным условием его фантазий.
Дальше они звонили в дверь, та распахивалась, и на пороге появлялась нарядная женщина — хозяйка. Она улыбалась, протягивала руки к ним с Кирюхой и говорила сладким голосом: «Как я рада, что вы пришли ко мне в гости. Пойдемте скорей, я напекла пирогов».
Андрей так явственно представлял ее себе, что пару раз она даже приснилась ему во сне: молодая, красивая, с золотистыми волосами, завитыми колечками, ярко накрашенным ртом и крупными серьгами, висящими в ушах.
Дальнейшее представлялось уже более смутно. Вроде бы они с Кирюхой дарили тетке яблоки и шли по коридору в комнату, где был накрыт стол. На этом фантазия Андрея исчерпывалась: что делают в гостях, он не знал, а потому начинал воображать все сначала.
В лагере ему нравилось. «Домашние» ребята оказались вовсе не плохими, а вполне нормальными, хотя были среди них задавалы, которые смотрели на детдомовцев косо и с оттенком презрения. Обидеть интернатских, однако, никто не смел — уж что-что, а постоять за себя они умели.
Нравились Андрею и отрядные вожатые: высокий черноволосый Сергей и маленькая полноватая Елена Николаевна. У той были всегда добродушно улыбающиеся глаза, скрытые толстыми стеклами очков, и крошечный рыжеватый пучок на затылке.
Кирюха, неизменно бывший рядом и в лагерь поехавший вместе с Андреем. Елену Николаевну почему-то невзлюбил. Он зло и язвительно передразнивал ее манеру произносить, растягивая слова: «Ма-альчики, ну что это такое!» Она повторяла эту фразу каждый раз, когда видела плохо заправленную постель в спальне, недоеденную кашу или когда становилась свидетельницей их бесконечных, молниеносно возникающих драк.
Тон у воспитательницы был не строгий, а просительный и даже жалобный, и Андрею каждый раз становилось слегка стыдно за недостойное поведение. Почти все мальчики, пользуясь мягким характером Елены Николаевны, в грош ее не ставили и творили что хотели.
Вскоре Елена Николаевна заметила сочувственное отношение к ней Андрея и стала понемножку выделять его из всех. То в столовой лишнюю котлету подложит, то добавки компоту нальет, а сама улыбается, молча глядя, как он ест.
Вредный Кирюха кривлялся и паясничал, утверждая, что «воспиталка втюрилась», но Андрей пару раз съездил ему по шее, и тот затих.
Меж тем Андрей и сам стал осознавать, что испытывает к Елене Николаевне какое-то странное чувство. Она казалась ему той самой теткой из его снов, хотя вовсе не была похожа на нее. Маленькая, кургузая, толстая, со смешными очками, придающими ей сходство со стрекозой, воспитательница даже отдаленно не напоминала нарядную красавицу из Андреевых грез. И тем не менее он привязался к ней.
