Потом был ужин. Археологи – молодые парни и девушки, в основном волонтёры из Питера – с удовольствием ели привезённые нами скумбрию, помидоры, яблоки, а мы с Лерой и Белым налегали на пахнущую дымом гречку с тушёнкой.
За ужином распили две бутылки водки, потом часть людей ушла спать или заниматься своими делами, а человек десять сели вокруг костра на берегу Эрбека.
Среди них оказалось двое моих читателей, Юра и Слава. Они всё повторяли, что не верят, что к ним заехал «живой Сенчин», расхваливали мои книги, советовали читать их остальным, спрашивали о таких деталях из разных повестей и романов, которые сам я не помнил.
Мне было неловко, я пытался перевести разговор на другое, останавливал хвалебные монологи предложением «давайте лучше накатим». Да, мне было неловко, но в то же время я с удовольствием чувствовал горделивый взгляд Леры…
– Ты в Москве ведь? – спросил Юра, как и большинство парней здесь, бородатый, в клетчатых широких шортах и растоптанных сандалиях.
– Да, давно.
– Не скучаешь по Туве?
– Да не особо. – И я усмехнулся, придумав оригинальный ответ: – Всё чаще в Москве себя чувствую как в Кызыле.
– В смысле?
– Столько стало… это киргизы, скорее всего. Но и язык похож на тувинский, и ведут себя так же.
Кто-то из девушек – девушки выглядели свежими, чистенькими, все в бриджах, с голыми загорелыми икрами и руками – не согласился:
– Киргизы – мирные.
– Это пока их относительно мало. Но численность стремительно растёт. Лет через пятьдесят посмотрим.
– Да ладно.
– А что – в восьмидесятые Кызыл был абсолютно русским городом. Ну, русские, украинцы, евреи, армяне. Скажи, Ром.
Рома качнул головой. Но промолчал.
– А теперь, – досказал я, – от Чадана не отличишь. Большое стойбище.
Эти слова, наверное, были не особо приятны археологам – большинство приезжающих сюда фанатеют от национального колорита. Но селились-то тут не из-за колорита – многих присылали по распределению, комсомольским путёвкам, а потом бросили. И программы типа возвращения соотечественников на Туву и подобные республики не распространяются – формально-то это части России.
– Как выступили? – спросил мой другой читатель, Слава.
– Нормально.
– А спойте.
– Да у нас такое… не для костра.
– И мы не Визборы. Давайте.
Петь не хотелось. Я долго отказывался, хотя Рома уже пощипывал струны. Сдался, когда Лера потребовала:
– Папа, спой. – И мне послышалось недоговорённое: «Не ломайся».
Я сказал Роме название вещи, тот вспомнил мелодию, я внимательно слушал, чтобы вступить вовремя, – со слухом у меня проблемы. Кажется, попал.
Дальше можно свободно катиться:
Перед глазами лужайка с травой,
Хватит брыкаться, я достаточно пожил,
И ещё два куплета в таком роде.
Я написал эту песню в сорок два года, впервые исполнена она была в ту ночь в минусинской музыкалке, когда мне было сорок пять… Тогда я чувствовал себя укоренившимся: двадцать лет в Москве, у меня жена и две дочери, квартира, свой кабинетик на утеплённой лоджии, огромный архив из черновиков, блокнотов, вёрсток, корректур, библиотека с нужными и полезными книгами, пусть не особо денежная, но стабильная работа плюс гонорары и роялти, разные халтурки, которые, правда, нужно делать на совесть, чтобы новые предлагали.
Никому и ни за что бы не поверил, что через полгода окажусь в другом городе с двумя сумками самых необходимых вещей, начнётся совсем другая жизнь, а ещё через пять месяцев я буду официально именоваться молодым – на свадьбе…
Ночь в Туве наступает быстро: солнце ныряет за гору, небо на западе погорит ярко-синим или красным огнём, и вот уже непроглядная тьма. И воздух мгновенно холодеет, словно его не пекли весь длинный день.
Дарина принесла нам куртки и пледы, но Лера вскоре захотела спать. Я ещё посидел, наслаждаясь костром, рассказами ребят про раскопки. Когда-то я тоже хотел стать археологом – начинавшись про Шлимана, Говарда Картера.
Лет за пятнадцать до этого не так далеко отсюда, на севере Тувы, было обнаружено не разграбленное в древности или бугровщиками прошлых трёх веков захоронение мужчины и женщины. Кто они, к какому народу принадлежали, так и не удалось выяснить – их условно отнесли к скифам. В могиле сохранилось много золотых изделий поразительно тонкой работы, оружие, посуда, курительная трубка.
– А что, интересно, курили в то время? – шутливо спросил я.
В ответ засмеялись, и вскоре по кругу пошла трубка мира…
Проснулся я рано. Голова была лёгкая и ясная, будто лёг вчера трезвым и не в три часа ночи, а в десять вечера.
В палатке было прохладно, и я некоторое время лежал под одеялом, боясь, что на улице ещё хуже. Но в конце концов выбрался.
Нет, солнце уже работало вовсю, выжигало ночную свежесть.
Достал из сумки зубную щётку и пасту, пошёл к реке.
На помосте из досок, где, видимо, археологи умывались, стирали, сидела вчерашняя Ира. Просто так, задумавшись.
– Доброе утро, – сказал я.
Она вздрогнула, обернулась.
– Доброе.
– Хорошо вчера посидели. Но вы что-то быстро ушли.
Я не стал умываться при ней. Тоже присел на доски, закурил. Вода рядом текла неспешно, но заметно – ровным тугим потоком.
В небе висели коршуны, жалобно прося сусликов вылезать из нор, а рыбу всплывать на поверхность.
– Я это не особо люблю, – ответила Ирина. – Честно говоря, надоело.
Я почувствовал укол обиды, но не от самих слов, а от интонации. Злой, сухой.
– Посиделки у костра надоели? Ну да, если каждый вечер…
– Да всё.
Своим вопросом и ответом я решил сгладить остроту её злобы, но Ирина явно этого не хотела, потому и уточнила. Я кашлянул. На душе стало муторно. Затянулся раз, другой и тоже разозлился. Её демонстративное настроение, так называемый негатив, разрушали моё ощущение счастья.
– Ну зачем тогда вы здесь, если всё надоело? Кажется, никого насильно сюда не тащат, да и зарплата не такая, чтоб через силу…
– Да, действительно не тащат, – перебила Ирина, и теперь я услышал вместо злобы грусть и усталость. – Меня настоятельно просят.
