Перечитываю последние написанные строки.
«Жимолость ещё не дозрела, а земляника, растущая дальше от ручья, на пригреваемых солнцем полянках и проплешинах, оказалась спелой и рясной.
Но не бросились её собирать, походили, оценили количество, посовещались.
– Как считаете, наберём? – с надеждой, но какой-то неопределённой, спросила мама.
– Если упрёмся – считаю, ведра полтора-два сможем. – Папа говорил вроде по-прежнему бодро, хотя не так уже искренне. – Черемши подрежем.
Мама кивнула:
– Редиска ещё осталась, пучков на десять… Будет с чем ехать.
– Значит – берём… – В этой фразе папы не слышалось утверждения или вопроса.
Оба глянули на Илью, и ему снова захотелось сказать, что надо заканчивать с этими мучительными поисками денег, с его унизительной платной учёбой. Вернётся сюда, будет работать по хозяйству. Или ещё что… Но сказал другое:
– Берём».
Ну, неплохо. И знаю, как продолжать. Слова выстроились в голове в нетерпеливую очередь. Хватаю ручку, пишу:
«Вернулись к машине, попили воды, разобрали ковшики, разошлись по полянкам».
Паста другая. Тоже синяя, но с другим оттенком…
Листаю твёрдые, словно зацементированные словами страницы. Те, что исписал четырнадцать, десять, восемь, пять, три, полгода назад.
Цвет строк то ярко-синий, то бледный, то почти фиолетовый, то вот чёрный, а здесь гелевой полстраницы… И буквы то толстые, то тонкие. Это от шарика в стержне. Бывают большие шарики, а бывают микроскопические прямо. Я раньше любил как можно тоньше, и почерк был убористый, симпатичный, напоминающий распутинский, а теперь предпочитаю ручки с большим шариком, и буквы часто в клетки не вмещаются… И почерк испортился, и зрение уже не очень.
Если листать тетрадь быстро, то страницы напоминают покрывало из разноцветных лоскутов… О, а тут вообще кусок карандашом!.. Карандаш почти выцвел, надо скорее дописывать. Или ручкой обвести.
Помню, почему карандашом. Это я в Шереметьево сидел. Летел в Братиславу. Да, в Братиславу, на презентацию проекта «Сто славянских романов».
Сумка была забита: ноутбук (даже в кратковременные поездки беру ноутбук, надеясь поработать), зарядки, блокноты, книги для презентации, электробритва… Мучаясь в ожидании посадки на самолёт, я вытянул эту тетрадь, а ручки лежали где-то на дне. В куртке был карандаш с затупившимся грифелем, и вот им стал писать.
«Сейчас, в конце июня, ручей стал узеньким, смирным, но отшлифованные валуны по его краям, наносы сучьев, а то и огромные стволы с содранной корой показывали, что во время таянья снега на вершинах ручей становился могучим и свирепым».
Надо, конечно, поработать над текстом. Но это когда буду набивать в компе. Потом вычитывать набранное, потом – вёрстку, даст бог.
Да, раньше часто писал в аэропортах, в электричках и поездах, в очередях. Теперь же коротаю время в айфоне…
А когда я летал в Братиславу?
Выдвигаю верхний ящик стола, где у меня загран.
Запищал домофон.
Встаю, иду в прихожую. Там почти сталкиваюсь с женой, но обгоняю – беру трубку первым. Не то чтобы мне хочется общаться с курьером, но нужно распределять работу. Жена заказала еду, я её принял…
– Да!
– Курьер.
– Открываю.
Тычу в кнопку на трубке; тонкий зуммер. Вешаю трубку, но не отхожу: курьер преодолел калитку, сейчас будет домофон у двери в подъезд.
Стою, жду. Тишина. Может, кто-то входил или выходил, и курьер заодно…
Возвращаюсь в кабинет. Писать уже нет времени. Беру айфон, гляжу, что там в ленте «Фейсбука». Делаю это рефлекторно – чтоб чем-то себя занять. Давненько уже такая у меня привычка. С одной стороны, хорошая – напитываться информацией нелишне, а с другой – задуматься о серьёзном всё меньше возможности. Постоянно читаю, слушаю, смотрю…
«А все ли детские писатели добрые?»
И фото страницы какой-то книжки. Стишок.
Если стали кружиться качели
Значит, сели вы не на качели,
Значит, вы сели на карусели,
Некоторое время выбираю, что бы поставить – «Ух ты!» или «Возмутительно». Ставлю «Ух ты!».
«Тихо смотрела второй сезон моста. Там перевод Людковской, хорошо. Ела кашку. Сыночек сходил за круассанами. Мне грустно, всё это бессмысленно, хочется писать абсолютно анонимно и чтобы никто ничего не спрашивал и не говорил. Уже лучше. Настолько, что можно смотреть кино. Настолько, что можно написать в Фейсбуке, что мне грустно. И есть кашку. Уже настолько хорошо. Когда всё плохо, ничего из этого нельзя. Всё это бессмысленно. Все эти попытки жить счастливо. Совершенно бессмысленный процесс».
Эта девушка – она поэтесса – всегда жалуется. Сначала я пугался её постам, а потом привык. «Сочувствую».
«Вылет “Барсы“ из Лиги чемпионов, рождение сына у принца Гарри, День Победы, хайп по поводу Бессмертного полка, Доренко, Виторган, Чижова… Кто, кроме выживших и семей погибших, помнит о катастрофе в Шереметьево? А ведь прошло всего пять дней».
Эт точно… Ничего не ставлю, выхватываю из комментариев: «Да, забыли. Вот так и появляются Калоевы – помучаются в одиночестве, берут нож и идут мстить».
Калоев, Калоев… А, да, который диспетчера зарезал в Швейцарии… По вине диспетчера столкнулись два самолёта; у Калоева погибли жена и двое детей. Он ждал извинений, а потом поехал и зарезал. Его быстро освободили и выслали в Россию.
Кстати, мне несколько человек советовали посмотреть про него фильм. Недавно сняли. С Нагиевым в главной роли… Надо как-нибудь…
Где этот курьер? Что-то реально есть захотелось.
Кладу айфон на стол, иду в прихожую. Открываю дверь. Прислушиваюсь. Лифты молчат.
Подъезды у нас своеобразные. Их два. И если подниматься по одному, квартиры будут нормальной нумерации, а если по второму… Я за эти два года так и не понял. Короче, один подъезд – это квартиры, а другой – апартаменты или студии. На нашем этаже крыло стовосьмидесятых и крыло четырёхсотых. Крылья разделены дверью. Она открывается свободно, но впечатление, что это тупик. Вот многие и блуждают.
Сегодняшний курьер из этих многих. Прибыл злой, запыхавшийся. Правда, извинился за опоздание, но таким тоном, словно я виноват. Я забыл предупредить, впрочем, не обязан вообще-то. Тем более, бесполезно, если сам до конца не врубаешься в эту архитектуру…
