От этих слов по Антону прокатилась волна ледяных, щиплющих мурашек. Вернее, две волны – от сердца вверх до кончиков волос и вниз – до ногтей на ногах. Такие сильные и противные волны, что Антон передёрнулся.
– Лежите-лежите, – заботливо, словно он был действительно ранен, сказал врач.
Позади морг. Цинковый или какой там стол. Жуткий стол; до сих пор спина чует его, и струи воды не могут смыть это ощущение холода и мёртвости. Как впитались… И запах этот повсюду – душок подтухшей курятины…
Опознание. По голосу Антон узнал журналиста их телеканала, Халика. Выпускник Таврического университета, он уехал из Симферополя после оккупации Крыма. Стал одним из тех немногих, кто отнесся к Антону по-настоящему душевно, старался помочь. Они подружились.
Халик стопроцентно не знал, что это инсценировка. «Зачем его?»
– А-а! – закричал, когда с лица Антона сняли простыню.
И забился в истерике, рычал угрозы Путину, гэбне, сепарам. Антон, вытянувшись, задержав дыхание, наблюдал за световыми бликами над веками и слушал. И где-то в основании скул, в заглазьях где-то морщился от сочувствия и чего-то похожего на стыд…
Халика увели. Стало тихо. А потом врач сказал с облегчением:
– Ну всё, Антон Аркадьевич, поднимайтесь. Теперь – ждать. Сполоснитесь, и вот в эту комнату. Это служебная. Мы там вас, извините, закроем. Еда, вода будут. Пакет с одеждой…
– Мне ещё айфон обещали.
– Да, будет и айфон.
И вот, помывшись, надев собранные женой трусы, треники, майку, свитер, Антон прошёл в небольшое квадратное помещеньице. Стол, три стула, что-то типа кушетки, вешалка… Здесь наверняка коротали свободное время санитары. А теперь здесь будет он, Антон Дяденко. Неизвестно сколько.
– В туалет, если что, вот в ведро придётся, – кивнул врач в угол, – извините.
– Ясно…
На столе лежал айфон. Не его, конечно.
– А интернет-то есть?
– Есть-есть. Но, вы сами понимаете, с ограничениями… Устраивайтесь.
Врач, да наверняка никакой не врач, а сотрудник того же учреждения, что и Пётр с Василием, вышел, закрыл дверь. А потом ключ в замке два раза со скрежетом провернулся. Антон попадал в обезьянники после акций, и вот там именно так скрежетало.
Сел на кушетку. Отвалился к кафельной стене. Прикрыл глаза. Но спине стало противно, и он выпрямился. Посидел так с закрытыми глазами. Спина устала. Пересел на стул.
Очень тихо. Так тихо, что в ушах гудит. Это от волнения. Не каждый день…
– Не каждый день тебя убивают, – усмехнулся вслух.
Пузатый пакет был на соседнем стуле, и Антон стал вынимать оттуда продукты. Полторашка воды без газа, хлебная нарезка, сырная нарезка, куриный окорочок, запаянный в полиэтилен… От вида окорочка затошнило.
Отложил в сторону, стал шарить в пакете двумя руками, перебирая какие-то пачки с печеньем, пластиковые коробочки. Искал что-нибудь выпить. Так захотелось, до рези в желудке, в голове, в каждой жилке… Чёрт!..
Чёрт, не могли догадаться, что надо? Профессионалы долбаные…
Антон вскочил, чтобы начать биться в дверь, требовать. Хотя бы бутылку пива, сто грамм водки. Святые сто грамм.
Не стал. Опустил кулак. Не дадут. В любой момент его могут выхватить отсюда и поставить перед журналистами. И объявить: это была спецоперация, организатор покушения на известного российского оппозиционера задержан, заказчики установлены…
– Российского…
Можно ли называть его российским? Российский паспорт… Но он не хочет иметь ничего общего с нынешней Россией. Ничего, пока она такая.
Как называли Томаса Манна, Ремарка, когда они уехали из Германии Гитлера? Вряд ли «немецкий писатель». Да у них вообще не «немецкий», а по-другому. Дойч? Дойчер? Германский?.. Ну, не суть… Хотя они ведь писатели. Его можно было называть «русский писатель». «Русский писатель» – звучит. А «русский оппозиционер», «русский журналист», «русский блогер», тем более «российский» – нет. Нет, не то.
В отношении писателя главное – язык, на каком пишет, а оппозиционер, журналист, блогер – другое. Могут писать как угодно хорошо на русском, но с языком их ассоциируют в какую-нибудь пятую очередь.
Он был писателем. Был. Писал рассказы и повести, их публиковали. О них говорили. Ему присылали в «ЖЖ» слова благодарности. Но он бросил. Важнее стало другое. Да. Да, есть периоды, когда проза должна уступить место другому. Прямому высказыванию, реальному действию. Достоевский откладывал свои романы, Толстой. Рылеев шёл на Сенатскую площадь, Гайдар сменил блокнот на пулемёт…
Но сейчас Антону страшно захотелось описать всё с ним произошедшее. С того момента, когда понял, что в той России нужно или браться за оружие, или не жить. Не участвовать, не быть соучастником. Он – уехал. И вот сидит здесь, в комнатке санитаров одного из моргов города Киева. Сам не знает в каком. Для всех, кроме десятка человек, он умер, убит.
Захотелось описать этот путь. Разобраться, куда он – вверх, вниз. Но уж точно не по плоскости… Не было блокнота, не было ручки… Вот айфон, в нём можно начать… Айфон чужой, его заберут, когда всё закончится… Да и… Антон понимал это, хотя и не желал себе признаваться, – не сможет. Не сможет написать об этом прозой. Получится длинный пост для соцсетей. Не проза. Длинный пост. Много букоф…
Открыл воду, сделал несколько жадных глотков. Пожрать. Пожрать и завалиться спать. И проснуться в другой жизни. После воскресения у него начнётся другая жизнь. Действительно другая, без вариантов.
Разорвал полиэтилен на только что вызывавшем отвращение окорочке и откусил мяса. Да, надо мяса, жира, хлеба. Набить ими желудок. И лечь.
Потрогал кушетку. Мягкая. Хорошо. Выспаться.
Достал помидор из пакета. Мытый, нет? Какая разница… Как в детстве, потёр о штанину и врезался зубами в бок. Помидор брызнул. По кафелю поползли розоватые капли. Прилипло семечко.
Он живой и должен есть. Мёртвые не едят. А он – живой. Его много раз могли убить. В детстве, в Чечне, в Южной Осетии, в Турции.
Да, в Турции чуть не разорвали – в две тысячи тринадцатом, на площади Таксим: приняли то ли за шпиона, то ли за переодетого силовика, снимавшего происходящее на камеру, стали толкать, уронили, пинали; спасла полиция, но арестовала и тоже била, допытываясь, кто такой, почему вёл несанкционированную съёмку. Вмешалось журналистское сообщество, благодаря ему не сгноили в подвалах местной Лубянки, просто выслали.
Могли убить в Москве за любой из тех постов, что писал в четырнадцатом – шестнадцатом. Мог погибнуть, если б сел в тот вертолёт с генералом Кульчицким. Могли расстрелять украинские эсбэушники. Мог выполнить заказ сегодняшний человек «Доброго здоровьичка», а не ввязаться в опасную для него самого игру… Но не случалось, он, Антон Дяденко, – жив. Ха-ха вам всем!
