– Я – твой врач, – игриво объявила я. – Опиши мне свои ощущения – и я тебя вылечу!
Он поглядел на меня.
– Знаешь, было время, когда мне казалось, что я к тебе что-то испытываю. Но теперь нет. Теперь ты меня раздражаешь.
И он ушел. А я била кулаками по ковру – совершенно беззвучно.
Потом я долго лежала в ванне и взбивала пену на животе. Я ждала, что меня обуяет ужас. Но в тот вечер ничего такого не случилось. Я надела длинный мягкий халат и мирно уснула, поняв наконец, что я осталась одна.
20
Мои соседки тоже ходили к доктору А. Это не был их выбор: его нам всем назначили. Наши страхи и тайны имели географические координаты. Можно было только удивляться, как безошибочно он все их держал в памяти. И можно было удивляться, представляя себе, как он роется в мозгах других людей. Сияющие, хорошо настроенные девайсы, совсем непохожие на мой, грязный, засорившийся.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил доктор А.
– Очень хорошо, – солгала я.
– Врешь, – весело возразил он. – Тебя выдают кое-какие твои занятия. Но я не скажу, какие, иначе ты перестанешь ими заниматься. Раздевайся, пожалуйста.
Я стянула через голову желтенький сарафанчик и встала перед ним в одних трусиках, пока он измерял рулеткой мой живот. С виду никакой разницы по сравнению с прошлым разом не было, но рулетка не ошибалась.
– Три дюйма, – громко объявил он прибавку в окружности. – Опиши мне свои желания, – попросил он, поигрывая рулеткой в ладони. – Расскажи, о чем ты мечтаешь.
Он дохнул на меня смрадом затхлого пруда, но мне не было противно. Я на мгновение прикрыла глаза, сосредоточившись на пронзительном жужжании кондиционера.
– О яблоках. О мясе. О грязи.
– Ты об этом мечтаешь или этого хочешь? – уточнил он, и я ответила:
– И то, и другое.
Он что-то записал в своем блокноте. Отвернувшись от него, я надела сарафан, не сразу попав руками в проймы. Моя кожа была покрыта тонкой пленкой испарины. Мне захотелось его убить, метнуться к его столу, схватить инкрустированный нож для вскрытия писем, который всегда лежал рядом с подставкой для ручек, это было бы очень просто, но, когда я обернулась, он уже пристально глядел на меня, и я покраснела от стыда.
– Веди дневник, описывай в нем свои мечты. Записывай каждую. И регулярно замеряй кровяное давление.
Он с подчеркнутной нежностью надел мне на руку оранжевый рукав, словно примерял мехового зверька для воротника, и стал закачивать в него воздух. Моя рука занемела, стала как будто чужой, словно она могла оторваться и улететь. Потом воздух вышел из пластикового резервуара, и руке вернулась чувствительность.
– Когда мне нужно уехать? – в который раз поинтересовалась я у доктора А. – Это ожидание меня убивает.
Он только покачал головой:
– Не знаю. У всех все по-разному. Теперь я не контролирую процесс.
На сей раз он полностью сбрил бороду. И выражение его постоянно меняющегося лица теперь было непонятным. Иногда я думала, не является ли доктор А плодом моего воображения, галлюцинацией, вызванной запахом новой краски или антисептика.
– Как вы думаете, из меня получится хорошая жена и мать? Если отвлечься от предстоящего мне путешествия. Если отвлечься от того, что я синебилетница.
– Нет, – мягко произнес он, ни секунды не колеблясь. И я пришла в ярость. Я резко вскочила, отбросив стул в сторону.
– Вот, ты доказала мою правоту самым наглядным образом, – заметил доктор А.
– Почему вы не можете быть снисходительны ко мне? – спросила я.
– Это не входит в мои обязанности. Какой бы от меня был прок, если бы я просто говорил тебе то, что ты хочешь от меня услышать?
Он поднял опрокинутый стул и попросил сесть, и, хотя меня так и подмывало уйти, я села, уткнув лицо в ладони, и он продолжил прием.
В ту ночь мне приснилось, как будто я родила камень, положила этот камень в рот и проглотила. Я проснулась с острым ощущением горя. Но написать об этом в дневнике я не могла.
Когда на неделе мне позвонила ассистентка доктора А, я наврала ей, сказав, что вообще перестала видеть сны, что я проваливаюсь в глубокое забытье, и, хотя она недоверчиво хмыкнула, я настаивала на своем. Мои сны принадлежали только мне и никому больше. Как постыдность и странность этих снов. «Должно же мне принадлежать хоть что-то?» – спрашивала я у своего отражения в зеркале и получала от него безмолвную поддержку.
21
Погожими весенними вечерами я посвящала какое-то время составлению запаса имен. Я записывала разные слова, которые резонировали с моими внутренними переживаниями: Супернова, Мерседес, Дезерт. Я скользила ладонью по выкладке овощей и фруктов в супермаркете и повторяла про себя возникающие в мозгу имена. Черри. Клементина… Имена возвращались ко мне ранним утром после пробуждения, когда я вспоминала обо всем, что видела в жизни, что выпила и съела. Люкс. Финн. Райли. Дилан.
Я записывала имена на клочках бумаги, разжевывала эти бумажки и выплевывала в унитаз, чтобы никто не увидел моих списков. Но этого почему-то было недостаточно, мне не хотелось искушать судьбу, поэтому я стала перемежать имена невинными словечками. Молоко, писала я. Небылица. Курица. Но даже и эти простенькие слова можно было принять за имена, поэтому у них появлялся новый смысл, вес, ведь, обдумывая имена, я осознавала ответственность, реальность своего выбора. Ребенка можно было назвать как угодно.
Пикл
[3], подумала я, заглянув в холодильник и заметив там заиндевевшие от холода банки с соленьями. Розмарин.
Я подумала о том, чтобы сочинить имя такое, каким никого еще никогда не называли. Но в мире было полным-полно поименованных и каталогизированных вещей, и, по крайней мере, назвав младенца в честь какой-то реальной вещи, я привяжу его к материальному миру. Это была единственная нормальность, о которой я могла подумать как о даре, помимо самой любви.
22
Как-то утром я вышла из дома на работу, и меня нагнала Айона. У нее были красные глаза, тело обмякшее, словно из него вдруг выпустили воздух.
– Ты в норме? – механически спросила я.
Она закурила.
– Не в норме! – ответила она, выпустив струйку дыма. – Неприятности на любовном фронте. Знаешь, как оно бывает. Хотя вряд ли. С таким-то симпатягой, как у тебя.
– А с ним у меня все, – отрезала я.
Она так и просияла.
– Пойдем выпьем настоящего кофе!
И мне не хватило духу отказаться.
В кофейне, куда мы, сделав небольшой крюк по дороге к работе, зашли и сели за покрытый белым ламинатом столик, я внимательно рассмотрела Айону. Кроме нее я дружила еще с коллегами по лаборатории, и наша дружба была странным образом стерильно чистой, словно доверительные откровения, сделанные после пары бокалов спиртного, которые на следующий день полностью выветривались из памяти. Айона была взъерошенная, возбужденная от переизбытка эмоций. Всклокоченные волосы выбились из заколок. Она поведала мне о последнем неудачном романе, когда она застукала своего парня с другой женщиной в койке, и стала сетовать, как трудно соперничать с другими синебилетными женщинами, с этими расчетливыми шлюхами, которых хлебом не корми – дай только перепихнуться. Я имею в виду нас с тобой, уточнила она, мы же не такие, как все, и нам еще тяжелее, потому что у нас есть стандарты морали.
