Я всегда гордилась тем, что живу одна, и вот теперь меня охватило противное желание находиться в доме с людьми, с которыми я вынуждена жить бок о бок. Я попыталась свыкнуться с этим желанием так же, как я свыкалась с другими желаниями, но теперь оно казалось мне постыдным.
– Вы бы не ехали в этом автобусе, будь вы замужем, – возразил старик и постучал пальцем по моему рюкзаку. – Я знаю, что у вас там.
– Я сплю, – отрезала я.
– Обещаю сохранить вашу тайну, если вы сделаете мне одну приятность, – и с этими словами его рука схватилась за пряжку ремня. Я попыталась на глазок сравнить свою силу с его, пока он отпивал изрядный глоток из бутылки в коричневом бумажном пакете.
– Бренди? – предложил он мне, но я отрицательно помотала головой.
– Давай-ка, у нас не так много времени.
Он дернул молнию на ширинке. Я услышала, как она с металлическим звуком расстегнулась, и краем глаза заметила что-то продолговатое там внутри. Мне не обязательно было видеть, что это. Он издал воркующий звук, точно возбужденный голубь. Мне страшно захотелось сжать ладонь в кулак и врезать ему в нос, я знала, как разбить мужчине лицо в кровь, но мне не хватило решимости. Я встала, подхватила свой рюкзак, пошла по проходу, покачиваясь вместе с автобусом, и встала рядом с водителем. Старик за моей спиной завопил:
– Фригидная синяя сука! – и затих, занятый своим делом.
Я обратилась к водителю:
– Высадите меня, мне все равно где. Просто высадите меня.
– Хотите сойти прямо здесь, в такой темноте? – Водитель не спускал глаз с дороги. Два световых луча от фар скользили по бетонному покрытию. – И что же такого ужасного сделал мой друг? Такого ужасного, что вы вдруг захотели сойти посреди этой пустыни?
Судя по скрюченной позе, в которой сидел старик в середине автобуса, он все еще сжимал себя ладонью, это было ясно даже на таком расстоянии. Я радовалась, что не видела этого. Его трепещущую живую плоть. Похожую на рыбу или на пойманную птичку. Он не был похож на Р, распластавшегося на кровати в мотеле, где мы встречались, рослого и красивого даже в приглушенном свете лампы, и я смотрела на него, трогала его и ощущала на своих губах вкус пива. Все хорошее могло стать отвратительным, и это было неизбежно.
– Высадите меня, – повторила я. – Я не шучу.
– Ну, как знаете, – водитель свернул к обочине и перевел рычаг коробки передач в нейтральное положение. – Выходите, если решили выйти.
Автобус тронулся прежде, чем я успела сойти по ступенькам вниз, и мне пришлось спрыгнуть на землю, я поскользнулась и ушибла ногу ниже колена. Оба мужика смеялись надо мной. Я слышала их смех, даже когда дверца автобуса захлопнулась.
– Идите на хрен вы оба! – заорала я вслед удаляющемуся автобусу, что было с моей стороны не больно смело, потому как они не могли меня услышать и не могли ничего сделать, даже если бы услышали.
Я зашагала вперед. Рюкзак больно натирал мне плечо, и в кромешной тьме у меня возникла иллюзия, будто я вообще стою на месте, что, возможно, вовсе и не было иллюзией, но мне ничего другого не оставалось, кроме как передвигать ногами и ждать, чем все это закончится. Шагая по ночной дороге, я осознала, что осталась совсем одна. Мне хотелось рассказать кому-нибудь о клокочущей во мне ярости и взамен услышать столь же откровенные признания, найти свою родственную душу.
Чтобы вместе плыть в океане желания и выйти на далеком берегу где-то в незнакомом месте.
И еще я думала о ребенке, как он совершает свое плавание. Мое тело – единственный известный ему океан. Я чувствовала, что оберегаю его покой, и так усиленно думала о нем, что чуть не спотыкалась на ходу. Мне хотелось свернуться теплым калачиком и оказаться глубоко под землей, чтобы мне – а значит, и ребенку – ничего не грозило. Мне хотелось прорасти из-под земли и знать, что я благополучно доставила ребенка к новым берегам.
8
Солнце стояло уже высоко, когда я дошла до соседнего городка. Сначала я шагала мимо домов пригорода, потом начались улицы – узкие и извилистые. Домики здесь тесно жались друг к другу, появились симпатичные сувенирные лавки с керамикой в витринах, пекарни и пабы с опущенными жалюзи. Дойдя до центра городка, я вышла к большому озеру. Я сняла обувь и прошлась, босая, по галечному пляжу, пока не вступила в ледяную воду. Я вошла по колено. На озере стоял полный штиль. Вода была синевато-серая. Скорее синяя. Я знала, что синий был относительно новым понятием в смысле цвета, что долгое время после появления на свет мы не распознаем и не видим его, что различением синего цвета мы овладеваем постепенно и что беременность сродни этому процессу. Было нечто в окружающем мире, чего раньше мои глаза не были способны воспринимать, но теперь оно было повсюду. Я даже не хотела этого видеть, не хотела, чтобы мое цветовое восприятие так сильно изменилось. Я не хотела знать, что все вокруг старалось меня убить. Это было так странно: ощущать себя настолько уязвимой.
Это был городок, где жили матери, где жили женщины-белобилетницы. Они находились где-то неподалеку. Я видела, как они ходят парами, держа друг друга под руку, без детей, с сумками, наполненными фруктами и овощами. Я зашла в магазин и выбрала платье для беременной – черное с желтыми пятнами, и белые ползунки для младенца. Здесь я по крайней мере могла быть той, кем хотела быть. Я могла не быть женщиной, убегающей из автобуса, женщиной, запертой в кабинке туалета, пьяницей, шлюхой, куском дерьма. Я проводила рукой по крошечным распашонкам, по носочкам, куда можно было вложить куриное яйцо или наперсток, по полосатым шапочкам. Тут меня не прогонят, как это случилось в городе, я не уйду.
– Не хотите сначала примерить? – спросила меня продавщица. Ее волосы, заплетенные в косы, были уложены на голове в сложную фигуру, а щеки были здорового розового цвета.
– Нет, – ответила я. Она уже вложила детскую одежку в бумажный пакет, и я поспешно вышла с пакетом из магазинчика. Я огляделась, ища взглядом эмиссаров, решивших прогуляться по городку поутру или читающих газетку в уличном кафе.
Сев за столик в переулке, на безопасном расстоянии от магазинчика, я заказала чай и, не снимая темных очков, раскрыла газету. Новости были не очень. В пепельнице передо мной громоздились окурки. Вышла официантка, извинившись, забрала пепельницу и поставила передо мной чайник.
– Вы у нас в отпуске? – поинтересовалась она. Я кивнула. – Ну, тогда вы приехали куда нужно. Тут у нас так красиво! – Она излучала непоколебимую уверенность, и ее не смущали ни моя молчаливость, ни исходивший от меня дурной запах, ни мои закатанные джинсы, все еще мокрые от озерной воды. Я изображала мать точно так же, как все эти годы изображала взрослую женщину. Я держалась так, словно по праву заслуживала своего положения.
Вскоре я заметила отца, который катил перед собой большую коляску – по дизайну она немного отличалась от тех колясок, что я видела в городе. Вид у него был такой, словно за ним кто-то гнался: он явно куда-то торопился. Я попыталась привлечь его внимание. Но тут на улицу выбежала официантка и, поприветствовав его, вложила ему в руку небольшой кекс и заглянула в коляску.
