– Одно из них символизирует тебя, – объяснила Марисоль, когда я рассказала ей свой сон. – Одно символизирует меня. А другие два символизируют наших детей.
Она отвернулась от меня. Налила воды в дымчатый стакан, который мы нашли под раковиной. Каждое ее движение меня словно било током. Но мне не было неприятно.
– Очень может быть, – согласилась я.
Я была готова бухнуться на землю и исцеловать ей ноги, каждый пальчик. Она раскраснелась, но оставалась невозмутимой. Словно всю жизнь тут прожила. Она пила, и при каждом глотке ее горло двигалось.
– Давай-ка измерим друг дружку, – предложила она, поставив пустой стакан. – Будем отслеживать, с какой скоростью растут наши младенцы.
Измерять было нечем: ни рулетки, ни линейки, поэтому мы воспользовались пальцами – обычной материнской единицей длины. Мы измерили свои вздутые животы.
– У меня тридцать семь пальцев в окружности, – сказала я.
– Тридцать девять. У меня больше. Я еще больше вырасту и стану как гора.
Она вытянула руки вперед, и я подумала, что наши тела сроднились. Я вообразила себе, как они отзываются на сигналы китов или летучих мышей.
На другой день мы лежали в длинной траве, там, где выросший вокруг хижины дикий сад сливался с лесом.
– Здесь хоть можно свободно дышать, – сказала Марисоль. – Это уже что-то. Когда в последний раз мы по-настоящему дышали? А когда в последний раз мы забывали о внешних обстоятельствах?
И мы забыли о внешних обстоятельствах. Мы углубились в лес, беседуя на ходу без опаски, и нам было легко произносить слова вслух.
– Меня зовут Калла. И я рожу ребенка. Скоро. Меня зовут Калла, и это мой ребенок.
– Меня зовут Марисоль. Я хочу привнести что-то новое в этот мир. Что-то настоящее.
– Меня зовут Калла, и я хочу быть матерью, потому что… Потому что.
Я взглянула на небо, на листву, пытаясь найти вескую причину для своего желания. Мне было трудно понять, почему я решилась на это. Мне нужно было со всего разбега наткнуться на стену, даже если при этом я рисковала разбиться вдребезги.
– Потому что, как мне казалось, все говорило за то, что это правильно. Каждая клеточка моего тела, – произнесла я. Ну вот, наконец попыталась это сформулировать.
– Молодец, – одобрила Марисоль. – Родить ребенка – это и самое рациональное, и самое иррациональное решение из всех возможных в нашем мире. В этом чертовски ужасном и прекрасном мире, который я не перестаю любить, хотя я много об этом думала, и оценила и просчитала все возможные варианты жизни.
Она остановилась и ткнула ногой в ствол дерева.
– Хотелось бы знать об этом больше, – сказала я.
– И что, это изменило бы твое решение?
Я подумала о своем темном ощущении.
– Нет, не думаю.
– Меня зовут Марисоль, и я знала, что буду хорошей матерью. Я это всегда знала. И считала, что заслуживаю своего шанса в жизни.
– Меня зовут Калла, и я хотела сделать свой выбор.
Каким же это могло показаться абсурдом, даже несколько лет назад, – думать о себе как о матери. У меня тогда были слабенькие руки, как лапы мертвого цыпленка, и пустое сердце. Я постоянно уставала. Я не меняла постельное белье. Я ела так, как будто за мной кто-то наблюдал: тайком, стоя над раковиной.
– Когда думаешь о себе вот так, твои мысли становятся самосбывающимся пророчеством, – заметила Марисоль, когда я постаралась ей объяснить свои мысли. – Но это не значит, что ты этого не заслуживаешь.
Она шла по залитой солнцем лужайке медленно, лениво. Вернувшись в хижину, мы вошли в ванную, разделись догола и стали изучать свои тела на предмет клещей. Я нашла одного у нее под коленом и, вытащив его пинцетом, раздавила большим пальцем прямо у нее на коже. От него осталось кровавое пятнышко. Мне захотелось прильнуть горячей щекой к ее бедру, закрыть глаза и замереть так на несколько секунд, что и я сделала.
О, наши тела все еще понуждали нас делать разные вещи: в желании оставалась еще некая надежда. Я знала, что печаль скопилась во мне, точно вода, загнанная под землю. Я знала, что уже не буду той же, что прежде, что бы со мной ни случилось. Но я все же была жива. Во мне все еще бежала кровь. Я была словно с содранной кожей, один на один с миром, с его кошмаром, но и с его красотой. Впусти его в себя, думала я как раз перед тем, как Марисоль рывком подняла меня и впервые поцеловала в губы. Впусти мир в себя.
3
А вскоре появилась другая женщина, как будто мы ее позвали. Лайла. Мы услышали треск ломающихся веток и выбежали на шум со своими пистолетами. Она упала на колени. У нее был отсутствующий взгляд.
– Покажи свой билет! – закричали мы, направив на нее стволы. Она раскрыла медальон, и мы увидели синий билет. Мы задрали ей свитер и заметили, что ее живот заметно округлился. Она уткнулась лицом в землю и горько зарыдала.
– Мы не будем тебя нести, – заявили мы. – Вставай и иди за нами.
Мы взяли ее под руки и помогли добрести до хижины.
– Красивое у тебя имя, – сказала Марисоль, благополучно уложив ее в хижине.
Она залпом выпила горячий шоколад, который мы ей сделали. Мы гладили ее по редким волосам.
– Да все нормально, все нормально, – успокаивали мы свою незваную гостью. Мы помогли ей забраться в желтую ванну и, нагрев для нее воды на газовой горелке, деловито ее намылили: Марисоль встала спереди, я – сзади. Лайла ежилась от холода, закрывалась руками.
– Подними руки вверх, тянись к потолку, – уговаривали мы ее.
Мы с превеликой осторожностью смыли пену с ее подмышек и шеи.
Живот у Лайлы оказался меньше, чем у нас: тридцать пять пальцев. Она пыталась его измерять, но не была уверена, насколько точно у нее получалось. Мы показали ей, как это делать при помощи пальцев и как записывать результаты в блокнотик.
– Но ведь у нас руки разного размера, – возразила она.
И тогда мы трое приложили ладони друг к дружке, чтобы сравнить.
– Не такая уж большая разница, – заметила Марисоль, чьи руки были меньше всех.
У себя в блокноте я записывала имена, которые больше не надо было вычеркивать. Я записывала все имена, какие могла вспомнить, любое подходящее слово, приходившее мне на ум. Я придумывала слова, чтобы заполнить ими пустую страничку. Мне хотелось нацарапать все эти имена на стенах.
Опал, Клауд, Сидар, Спэрроу, Рейн, Эхо.
– А у тебя было другое имя, – сказал мне как-то отец. – Но оно тебе не подходило. – Он не сказал, что это было за имя или откуда он знал, когда я была крошечная и еще несформировавшаяся, что ребенку может не подойти выбранное родителями имя. Это меня беспокоило. Какая в ребенке скрывается личность, какая тайна – то, что мне следует оберегать изо всех сил.
