4
Лайла знала толк в карточных фокусах. Когда Марисоль раскладывала на полу колоду, она угадывала карты в половине случаев. Иногда у нее получалось угадать пять или даже шесть карт подряд. Я завидовала ее интуиции и тому вниманию, которое уделяла ей Марисоль, но Лайла только отмахивалась.
– Я просто угадываю, – говорила она и уходила в спальню, где теперь спала.
Каждый день у нас в саду появлялись какие-то животные. У нас не было для них корма, только случайно приставшие ко дну кастрюли объедки, которые мы соскабливали на траву. Некоторых животных я узнавала, другие были мне в новинку. А некоторые выглядели знакомо, но имели странный окрас, белый или золотистый, хотя я предполагала, что они должны быть серыми. Это были маленькие грызуны. Но не кролики.
Хор зверей – так их называла Марисоль. Ей нравилось выходить пораньше и наблюдать за их появлением. Нам не приходило в голову ловить их и есть. У них все время двигались носики.
– Знаешь, у зверей тоже есть душа, – говорила мне Марисоль.
А я не очень-то верила в существование души, или в то, что если душа существует, она есть у меня и будет у моего ребенка. Я сидела на земле и смотрела, как Марисоль наблюдает за зверьками, а когда она обернулась и перехватила мой взгляд, я покраснела от смущения. Раз в несколько дней она возвращалась к машине проверить, все ли на месте, и приносила еще еды. И всякий раз я тихо сходила с ума от мысли, что она может не вернуться, но она всегда возвращалась, через несколько часов.
Больше она меня не целовала, и мы о том случае ни разу не вспомнили. Но однажды, когда мы вместе перебирали листья одуванчиков, она положила свои руки на мои.
– Вот так надо, – и продемонстрировала, как окунать листья в воду и медленно, словно массируя, смывать с них грязь. Она на мгновение привалилась головой к моему плечу, и я вдруг почувствовала себя красивой, это ощущение напоминало вспышку света.
Причесываясь по утрам, я заметила, что волосы отрастают быстрее, чем я думала. Маленьким ножичком я аккуратно вычищала грязь из-под ногтей. Я отдавала себе отчет в том, что, вот так ухаживая за собой и находя в этом успокоение, я уподобляюсь зверьку, всегда готовому дать бой или дать деру.
Во мне все еще таилось темное чувство. Оно теперь успокоилось, но я знала, что глубоко внутри оно пульсирует все сильнее, по мере развития моей беременности. Я понимала теперь, что оно не притаившийся враг, а нечто вроде обитающего во мне другого существа.
Иногда я представляла себе это темное чувство зверьком, спрятавшимся внутри меня.
Оно было как овеществленный дым, с мехом и зубами. И уже не казалось существующим чисто теоретически, конечно, потому что во мне уже в буквальном смысле жило другое животное. И я воображала, как они вдвоем обнялись в теплой красной пещере моего тела, любящие друг друга знакомцы.
5
Все последующие дни мы втроем сохраняли спокойствие и прислушивались к своему чреву, будучи начеку. И когда ребенок в первый раз пошевелился, я не смогла молчать.
– Глядите! Глядите! – закричала я.
Глядеть на самом деле было не на что, но я сдернула с себя свитер и футболку и вышла в сад в одном бюстгальтере, мое тело тут же покрылось гусиной кожей. Я ощущала толчки и сокращения внутри, но на коже живота не возникало ни впадин, ни холмиков.
Я могла поклясться, что младенец шевелится. О чем я им и поведала, когда они ко мне выбежали. Марисоль положила руки мне на живот. Лайла не стала подходить, держась поодаль от меня. У нее были мокрые волосы. Она купалась в ручье и, услышав мой крик, со всех ног бросилась к хижине.
– Сама потрогай! – предложила я, но она оробела или испугалась.
– Мой еще не двигался, – сообщила она.
– И мой, – сказала Марисоль. – Но скоро начнет.
Мне казалось странным быть хоть в чем-то первой. Все утро я пыталась добиться от ребенка какой-то реакции. Я слегка подпрыгивала на одном месте, я делала растяжку на полу, я входила в холодный ручей, надеясь, что разница температур родит в моем теле отклик.
Днем я гуляла одна в лесу, рассеянно мечтая о том, чтобы опять почувствовать его шевеление. Доказательство иной жизни. Я поднимала лицо к солнцу. Я вспоминала о своих ощущениях, когда оказывалась в лесу раньше. Лечь на землю, на палые листья. Уснуть надолго под ветвями.
В ту ночь Марисоль наконец пришла ко мне и прижалась своим телом к моему. Я вложила в нее пальцы, потом перевернулась лицом к матрасу, расправила плечи и вытянула руку над головой. На вкус она была как цитрус, как кислое пиво. Она тонко застонала сквозь зубы, словно я ее укусила, и тогда я ее и впрямь куснула. Она тоже стала меня там трогать, и с непривычки мне было больно и стыдно. Потом я заплакала, а она погладила мои волосы и тихо сказала:
– Все в порядке.
– А ты думала обо мне, когда я думала о тебе, когда мы ехали? – спросила я, перестав плакать.
– Да, – ответила она, – думала.
Слова ничего не значили, это я и так понимала, но они дали мне хоть какое-то утешение.
Утром Лайла хитро поглядывала на нас, точно мы были ее родители. Мы с Марисоль не стали обсуждать случившееся накануне. В этом не было нужды. Это произошло – и все. Это было частью нашей жизни: что случилось, то и случилось.
Или если взглянуть на случившееся иначе: оно казалось слишком хорошим, чтобы оценивать это, поэтому я и не стала оценивать. Я просто позволила этому случиться. Просто позволила этому существовать.
6
Каждый день я мылась в ванне, стоя на мокром коврике, а Марисоль намыливала меня твердым желтым мылом, держа под рукой тазик с кипятком. Марисоль приходила посидеть со мной за компанию. Ей нравилось смотреть на мое тело при тусклом свете лампочки, зеленоватом от буйной листвы за окном. Я никогда не просила ее выйти, ни разу.
– Болотная ведьма! – пробормотала Марисоль, намыливая мне волосы. – Муравьиная матка.
Я изображала пальцами рук нижнюю челюсть, потом щупальца. Я брызгала на нее водой, пока она не становилась вся мокрая, но она не жаловалась. Марисоль вытянулась и сняла свой легкий сарафан нежно-розового цвета, потемневший от водяных брызг. Под сарафаном на ней ничего не было. Дорожка волос, сбегающая от ее пупка вниз и расширяющаяся на верхней части бедер, была похожа на уютный мех. Она не без труда перелезла через бортик ванны и встала рядом со мной. Наши животы уже были довольно большие, и, с собранными у нее на макушке длинными волосами, ее фигура производила странное впечатление своей диспропорциональностью. Я смотрела на нее и думала, как со временем еще натянется моя кожа. Я не знала, когда родится ребенок. Я вообще ничего не знала. Иногда мое незнание рождало ощущение полной свободы.
– Ты любила отца ребенка? – спросила Марисоль.
– Вряд ли, – честно ответила я. – А ты?
