– Ты же хочешь выглядеть презентабельно, разве нет? – строго спросила она.
Она осталась на улице с нашими вещами, а я зашла внутрь с намерением что-нибудь купить. Я ощущала себя не просто чистой, но словно подсвеченной изнутри, словно мой череп был пуст. И мои мысли были ясны и понятны, причем на сей раз все они были непорочны. Они были сосредоточены на моем животе. Может быть, жестокость благотворна для души.
Две пинты молока, консервированный ананас. Сладкие апельсинчики в синей сетке. Мягкий белый батон внарезку. Несколько бутылок воды, самой дешевой, что у них была. Я скучала по пиву, скучала по сигаретам, но только теоретически. Я была ходячим чудом, и к тому же живым. Мужчина в замасленном фартуке пробил покупки. У меня было ощущение, что я могу уничтожить его одним взглядом, сломать ему руку, стоит ему задать мне лишний вопрос. Я была способна на все что угодно.
– Если понадобится, сможешь вырезать моего младенца из чрева? – спросила Марисоль, пока мы шагали к морю, поедая хлеб прямо из целлофанового пакета. – Если мне станет худо, позаботишься о моем ребенке?
– Да, – ответила я, вспомнив Терезу и понимая, что, если придется, я сделаю все, что в моих силах, хотя при виде крови меня тошнило, всегда тошнило, с той самой поры, как я повзрослела.
– Я бы твоего извлекла из тебя, – пообещала Марисоль.
– Я знаю, – ответила я. Поэтому и не спросила.
Мы поставили одну палатку в дюнах.
– Так легче спрятаться, – заметила Марисоль, и я согласилась, что моя, издали смахивающая на ярко-красный флаг, куда заметнее, и не стала ее доставать из рюкзака. Кроваво-красная луна сияла в небе. Я сидела в палатке, высунув наружу согнутые в коленях ноги, и глядела на шевелящуюся глотку Марисоль, которая, запрокинув бутылку, мерно пила свою пинту молока из горлышка. У нее были розовые влажные губы.
Потом я пошла прогуляться по пляжу одна, попросив Марисоль остаться в палатке. Но она смотрела на меня, когда я неловко, чуть не упав, спустилась по склону дюн к воде. Ветер растрепал мне волосы, они лезли в глаза, на зубах скрипел песок, и я его глотала, глядя на океан. Далеко на горизонте, над серой кромкой воды, небо было персикового цвета и исчеркано световыми лучами.
Вдоль линии берега песок был влажный и плотный. Глядя себе под ноги, я не видела ступней, их скрывал живот, но зато видела отпечатки ног за спиной – они словно были сами по себе, словно за мной по пятам шел незримый призрак. Меня охватил безудержный смех, я стояла согнувшись, вжав ладони в колени. Идя по пляжу, я поднимала с песка и клала себе в карман то водоросли, то ракушки, то гладко отполированную прибоем деревяшку.
Оглянувшись назад, я увидела, что ушла гораздо дальше, чем мне казалось: Марисоль превратилась в точку на горизонте, и, если она сейчас махала мне рукой, я этого уже не могла заметить. Впереди горизонт был золотистого цвета, а там, где она осталась, все утонуло во мраке. Я могла бы войти в воду или продолжать вот так идти по песку, все дальше и дальше вдоль извилистого берега, но все же решила вернуться. Возвращение еще было возможным. У меня были полные карманы. И при ходьбе они барабанили о мое тело.
2
К рассвету в палатке повис молочный туман от нашего дыхания, на полу валялись апельсиновые корочки. Проснулась Марисоль с опухшими глазами.
– Что-то у меня не то с сердцем, – пожаловалась она. – Странные ощущения.
Я измерила ей пульс и приложила руку к левой стороне грудины. Сердце билось чуть чаще, чем следовало.
– Уж я-то я знаю, как организм дает сбой, – сообщила она.
Мы поели апельсинов и хлеба из пакета, но все равно остались голодными. Наш аппетит не унимался, младенцы сообщали нам, что они почти готовы к выходу.
– От нас воняет, – удрученно сказала Марисоль.
– Тогда пойдем в воду, – предложила я, но она покачала головой и стала перечислять опасности: прибой, плотоядные рыбки, медузы.
Мы зарыли следы своего пребывания – апельсиновые корки, целлофановый пакет из-под хлеба, – вдавив их в песок. Вода во время прилива подошла совсем близко к палатке. Мы шагали вдоль берега, держась поближе к дюнам. Я сняла куртку. Солнце сразу же согрело мою кожу.
– Что с тобой не так? – спросила я.
Она ответила не сразу.
– Некоторые животные зарываются в землю, чтобы родить потомство, – наконец произнесла она. – Некоторые откладывают яйца в песок. А некоторые бросают новорожденного на произвол судьбы. Тебе известно, что человеческий детеныш не способен позаботиться о себе в первые пять лет жизни?
– Это же очень долго!
– Так ведь ты на это подписалась! – отрезала она. – Как и мы все.
Она шла сзади. Меня что-то кольнуло в шею. Но мы шли, не дотрагиваясь друг до друга, не пытаясь взяться за руки.
– Некоторые матери съедают младенцев, – продолжала она. – А другие, настоящие матери, пожираются своими детьми. Так поступают пауки. Они позволяют потомству напасть на себя. И смотрят, на что те способны. Могут ли они обеспечить себе прокорм. Добыть мясо.
Шли мы долго. Меня так и подмывало ее спросить: «И почему ты такая мрачная? Почему ты просто не можешь радоваться тому, что мы все выдержали?»
Когда мы снова поставили палатку, я не могла заснуть. Марисоль слегка похрапывала рядом. Мне было приятно, несмотря ни на что, дотрагиваться до нее. Видеть, как шевелятся во сне ее пальцы на ногах. Но сама я была слишком взвинчена и не могла успокоиться, поэтому я выползла наружу и нашла свой рюкзак, стоящий рядом с ее рюкзаком, словно наготове. Я его подхватила, взвалила на плечи. Он вроде бы стал немного легче, чем раньше, а может, я просто привыкла к его тяжести. Мне вдруг пришло в голову, что главное теперь – двигаться. И я решила погулять.
Я ушла не слишком далеко, когда почувствовала, как что-то внутри меня ослабло, развязалось. Как будто что-то внизу живота то ли ныло, то ли натягивалось. Рези то накатывали, то отступали, как волны прибоя, и в момент острой боли мне показалось, что я раскрылась, точно цветочный бутон. Мои ноги стали мокрыми. Марисоль предупреждала, что, когда ребенок начинает вылезать, вначале отходят воды, в которых он жил. Маленький океан, в котором плавал младенец. А за моей спиной раскинулся огромный океан. И я видела, как увлажняется песок под моими ногами.
– Хорошо, – сказала я. – Хорошо.
И не повернула обратно.
3
Песчаный берег сменился стайкой домиков, выкрашенных желтой краской. В садиках перед домиками росли цветы, валялись ракушки, стояли лавочки, на которых можно было посидеть и подышать морским воздухом. Белобилетный поселок. Мне нестерпимо захотелось заглянуть в окна, подглядеть за жизнью, для которой меня сочли неподходящей. Непригодной для того, чтобы любить и быть любимой. От этой мысли у меня сильнее забилось сердце, к горлу подкатил ком. Мне захотелось перенестись в будущее Р, в его белобилетный дом, к его пухлому карапузу в коляске, прижаться к его окну, поранить себе лицо выдавленным стеклом. Душевная боль сыграла благотворную роль, она отвлекла меня от другой боли, которая волнами набегала на тело, усиленная моим страхом. Я вспомнила женщину из кинофильма, как она кричала, разинув рот, а классическая музыка заглушала ее вопли.
