– Мне хотелось, – сказала она. – Не знаю, как другие. Да и не желаю знать.
Я запнулась.
– А ты не знаешь, что происходит с матерями-синебилетницами, которых ловят?
– Нет, откуда мне знать.
Мы вышли из детской, и она бесшумно подошла к двери спальни, где спал ее муж. Я смотрела на него, стоя в дверях. Он не издавал ни звука, даже, похоже, не дышал. Мне он показался мертвым. А я и хотела, чтобы он был мертвым. Мне хотелось, чтобы в их счастливой жизни возникла трещина. Женщина открыла платяной шкаф, нашла там какую-то одежду и, ни слова не говоря, передала мне. Она приложила палец к губам. Муж повернулся, но не проснулся.
– Я за этот месяц ни одной ночи не спала нормально, – призналась мне женщина, когда мы вышли в коридор. – Я мечтаю выспаться, как раньше.
– Помоги мне, – взмолилась я. – Прошу тебя, помоги!
Она помотала головой.
– Нет, нет! – Она резко втянула голову в плечи. – Тебе надо уходить. Я и так много сделала. Больше, чем ты заслуживаешь.
Я вышла из дома и при свете уличного фонаря рассмотрела то, что она мне дала. Синее одеяло, розовое платье в цветочек. Я обернулась на дом. Она стояла, освещенная золотистым светом, словно под световым щитом, и я увидела, как она взяла телефон и стала нажимать на кнопки. Она выглянула в окно, и наши взгляды встретились, после чего она отвернулась.
Меня пронзила всепроникающая боль. Я зашагала, а потом побежала. Бежать стало труднее, когда я достигла песчаного берега, но я знала, что смогу добежать. Я понимала, что выбора у меня нет.
4
Я снова оказалась в одиночестве, и мне было хорошо. Мне в голову пришло слово «покинутая», и я представила себе лицо Марисоль, когда она проснулась и обнаружила, что меня нет, но размышлять об этом я не смогла, потому что меня отвлекала режущая боль и решимость бежать вперед. Что-то у меня в голове щелкнуло и встало на место. Влекомая инстинктивным чувством, я бежала не знаю куда, дальше по пляжу, огибая дюны, в поисках безопасного места.
Над головой я узрела вдруг лестницу и сноп света. Я слышала, что с христианских мучеников живьем сдирали кожу. Об этом мне как-то рассказала женщина в баре, когда мы обе находились в той стадии опьянения, когда мироздание начинает открывать свои тайны. Еще, помню, меня уверяли, что трансцендентальное восприятие превосходит чисто телесные ощущения. Если ты слишком привязана к своему телу, то ничего не добьешься в жизни.
– Кто это сказал? – могла бы я спросить тогда. – Кто эти люди? И что они знают про мое тело?
Вскоре настало голубое утро, небо умылось светом. Я замерзла. Я взглянула на свой живот – он был там, где и положено, и это был неоспоримый факт. Ноги мне запорошило песком, словно снегом.
Вокруг не было ни одного дома, ни матерей, ни отцов. Иногда до моего слуха доносилось издалека урчание машин, проезжающих где-то по шоссе.
Я шла и думала о коварной Валери, о ее дурном глазе. Я думала о престарелой женщине в сельской гостиничке, и о женщине, которую видела в бассейне, столь же безмятежную в своей бездетности, сколь можно быть безмятежной в своем материнстве. Они хором задавали мне вопрос:
– Да зачем тебе это?
– Сама не знаю, – ответила я.
Я была уже на последней стадии, а так до сих пор и не поняла зачем. Но, думаю, несмотря ни на что, я уже с этим смирилась.
Я присела на выброшенную прибоем корягу, чтобы привести в порядок растрепанные мысли. Корягу, которая много-много лет была стволом дерева, уже оккупировали лишайники и рачки. Океан всосал его в себя, а потом выплюнул, полностью преобразив. Я подумала, что мне еще не поздно войти в воду и немного поплавать.
Ребенок внутри толкнул меня. Нечего грустить, словно сказал он. В любом случае ты уже погубила свою жизнь. Если хочешь взглянуть на нее с этой точки зрения.
Если влечение патологически превращается в обычное навязчивое желание, его возможности убавляются. Что вовсе не значит, будто я никогда не испытывала навязчивого желания. Но, возможно, я наконец научилась понимать разницу между этим желанием и убеждением. Между тем, что совершается от отчаяния, и тем, что совершается из любопытства. Ради красоты. Ради, так сказать, любви.
Назовите это материнским инстинктом. Назовите это приятием скоротечности вещей. Назовите это, наконец, добротой, проявленной к самой себе.
Ладно, сказала я своему ребенку. Своему телу. Наша беседа, которую мы вели всю жизнь, продолжалась. Ведь мое тело было моим и принадлежало мне, как и всегда.
Мой ребенок с бесконечным терпением ждал меня. Не зная меня такой, какой я была раньше. Но зная лишь такой, какой я могла бы стать.
Я поднялась на ноги.
5
Но идти так долго у меня не было сил. Из-за размеров моего тела его физические возможности быстро сокращались. Я снова вошла в дюны, поставила красную палатку. Никто бы ее там не заметил. А если бы кто-то и заметил, выбора у меня все равно не было.
Теперь в любой позе мое тело испытывало дискомфорт, я больше не могла удобно улечься, как ни старалась. В конце концов я встала на четвереньки, дав возможность животу свисать до земли. Я уткнулась лицом в песок, который сразу прилип к моим мокрым щекам. Я стала издавать звуки, какие в обычном состоянии никогда бы из себя не исторгла.
Я морщилась от боли, слабой и еле ощутимой. Но потом боль рассекла мне грудную клетку и таз, словно меня разложили на разрубочной колоде. А потом норовистая лошадь рванулась от меня прочь, и не было никакой возможности ее сдержать.
Мягкое тело научается быть крепким на сельских дорогах. Мокрый гравий, пар, струями бьющий из моих ноздрей. Тело, вибрирующее на асфальте, в отелях и бассейнах, ванных комнатах и клиниках, тело с его содранными заусенцами, голодом и сексом с любимыми и нелюбимыми, тело, прощающее весь вред, что я ему причинила. Тело, вечно стремящееся куда-то. Влекущее меня вперед. И до сих пор меня не подводившее.
Я думала о границе как о четкой линии между прежней жизнью и новой. Она представлялась мне в виде светящейся полосы на земле. Я могла переступать через нее вперед и назад. Я могла быть одновременно в двух разных местах.
– О’кей, – сказала я себе.
Я содрала с себя платье и нижнее белье, все равно все уже было заношено до дыр. От пота моя кожа стала липкой. У меня тряслись руки. Я упала на колени, словно собралась молиться, обхватив свои бока обеими руками. Я стала восходить по лестнице боли, ступенька за ступенькой, пока не оказалась высоко над землей. Пока не оказалась высоко над самой собой.
Я представляла себе сияющую белую дорогу, там не было ни одной машины, и я лежала на ней, и она была покрыта не гравием, а гладким мрамором, и я все ждала, что вот сейчас на меня что-то понесется, и я вскочу и отбегу. Все ждала, что вот сейчас с меня сдерут кожу, слой за слоем.
