– Не сможем, – возразила она. – Пересечь границу нельзя. Сбежать невозможно. А у меня есть виза. Калла, выехать могу только я.
– Тогда забери другого ребенка. Найди другого. Только не мою малышку, прошу тебя!
Она умоляюще воздела руки.
– Времени очень мало.
У меня свело желудок, рот наполнился желчью. Я не могла смотреть на Марисоль.
– Мне нужно побыть с ней наедине, – сказала я. Марисоль кивнула, оттолкнувшись от пола, и поспешно, уверенно встала на ноги. Открыла дверь и вышла в коридор.
– Я подожду здесь, – донесся ее голос из-за двери.
Звук ее тела, умащивающегося на полу. Бездетного тела, но все равно изменившегося. Я подумала, что она как химера, со звериными клетками в ее кровотоке. Я себе тоже представилась химерой, полузверем-получеловеком. И во мне тоже произошли необратимые изменения. Я же этого хотела. Но мои желания больше не имели никакого значения. Мои желания могли бы сейчас расколоть меня надвое, и все равно это ничего бы не изменило. Я подумала о незнакомой женщине, принесшей моего ребенка к себе в дом. Я подумала о Марисоль, шепчущей что-то на ухо доктору А.
Я знала, что граница недалеко отсюда. Поэтому Марисоль и завела нас сюда. В комнате было окно, которое я могла бы попробовать разбить. А позади была незапертая дверь и коридор, по которому можно пробежать. Я могла бы вихрем промчаться мимо Марисоль, но потом будет слишком много людей, вооруженных людей, сквозь толпу которых мне придется прорываться, там будут запертые двери, шприцы, и я не знала, хватит ли мне сил или хитрости преодолеть все эти препятствия без ущерба для нас обеих. Мое тело все еще кровоточило, все еще было слабым и заторможенным, и каждый мой шаг отдавался ноющей болью в наложенных швах. Я держала в руках ребенка и плакала. Я думала об упрямой силе моего инстинкта, который так далеко нас завел, и о том, не пора ли действовать вопреки ему, и не значит ли именно это быть хорошей матерью. Поступить хорошо, когда каждой косточке в твоем теле плохо.
– Нет, – снова сказала я, но уже с меньшей уверенностью. Я приникла головой к стене. Я вдыхала запах новорожденной Новы. Она заплакала от голода, и я почти инстинктивно начала расстегивать пуговки на своем платье. Вернулась Марисоль, и я впервые заметила два мокрых пятна на ее футболке под распахнутым белым халатом. Она перехватила мой взгляд.
– Тело не забывает так быстро, как тебе хотелось бы, – произнесла она. – Это от слез.
Она присела на корточки передо мной.
– Если ты не отдашь ее мне, ее у тебя все равно заберут. Отдай ее мне, и она никогда ни о чем не узнает.
Я представила свою дочь взрослой, с медальоном на шее, который она воспринимала бы просто как украшение. Внутри ничего не было. Ничего, что могло бы всем поведать о ее будущей жизни, о том, откуда она взялась. И ей не пришлось бы прятаться в лесной глуши. Я вообразила себе ее среди деревьев, на чистом воздухе. Я вообразила, как она быстро бежит, но не спасаясь от чего-то, а просто так.
– Прошу тебя, – сказала Марисоль.
Я медленно кивнула. И отдала ей малышку.
Нова открыла ротик и заголосила. У нее были великолепные легкие. Ее крик, как сирена, прорезал воздух, возвещая о том, что она жива.
– Все хорошо, – сказала я ей. – Кричи, и ни на секунду не умолкай, кричи всю жизнь. Это же твой голос. Это лучшее, что у тебя есть.
Марисоль неловко держала ее и, похоже, была удивлена, что это оказалось так непросто. Мне пришлось ей показать, как надо.
– Вот так, – произнесла я, аккуратно прижав Нову к ее груди. И я не рухнула на пол. Я не потеряла сознания.
– Найди нас, если сможешь, – сказала Марисоль, но, судя по выражению ее лица, она была уверена, что я не стану искать, и сказала это просто ради красного словца. Она сделала попытку меня поцеловать, но сразу раздумала. Вместо этого подняла руку, словно отдавая мне салют. Я восприняла это как жест благодарности. Я восприняла это как признание того, что мы с ней через многое прошли и вот наступил конец. Я смотрела, как удаляется от меня моя дочурка, не переставая плакать. Я видела только ее макушку, клок темных волос, край одеяльца, завернутого вокруг ее личика и стянувшего ее неподвижное тельце. Может быть, Нова не заметит моего отсутствия до того, как они пересекут границу. А может быть, она вообще никогда не заметит моего отсутствия, она же такая крохотная, такая слабенькая, и она была выброшена в мир без лишних церемоний, и может быть, для нее это лучший вариант, что бы я сама ни чувствовала, чего бы ни хотела.
3
Я ждала в опустевшей палате для новорожденных сама не знаю чего, но за мной никто не пришел. Потом я вернулась в свою комнату. Я села на розовую простыню и стала гадать: все, что произошло, это было по-настоящему или понарошку? И года не прошло с той ночи, когда я вытащила из своего тела спираль. Это казалось почти невозможным, но это была правда. Я уронила лицо в ладони, стараясь держать себя в руках. Сейчас Марисоль сидела на заднем сиденье машины, держала мою малышку, привыкая к ее весу, и пересекала светящуюся полосу на земле. Ее тело стало ассоциироваться у моей малышки с уютом. А я осталась ни с чем – лишь со своим телом, и боль сочилась, как молоко, которое текло по коже, когда рука случайно касалась сосков.
Доктора А я больше не видела. Утром ко мне в дверь постучалась эмиссар. Она держалась степенно, уважительно. Я проскочила. Или, точнее, перестала представлять для них интерес. Я поняла, что больше ничего для них не значила. Эмиссар дала мне свежую одежду и рюкзак. Я приняла душ, переоделась и посмотрела, что в рюкзаке. Там не было ни палатки, ни карты, ни оружия, там было только маленькое мыльце, полотенце, батончик мюсли и бутылка воды, и еще немного денег в черном парусиновом кошельке. На улице меня ждал автобус с бледными полосками на боку. Дверь с легким шипением открылась. Я оказалась единственным пассажиром и села на заднем ряду, упершись коленями в стоящее впереди сиденье. На стекле я вывела пальцем слово «Нова», чтобы, когда стекла запотеют, оно проявилось из ниоткуда. Кто-нибудь будет сидеть на моем сиденье, увидит ее имя и узнает о ее существовании. Я кусала ногти и, дойдя до нежной кожи, пожалела, что у меня недостаточно острые зубы.
Автобус поехал по территории, которую я пересекла пешком. Время от времени мы останавливались, подбирая других женщин, у которых были такие же, как у меня, рюкзаки. Мы не разговаривали. Мы сидели, прислонившись головами к окнам, и смотрели на бегущую дорогу. Из динамиков не звучала музыка. Через приоткрытый люк в потолке в салон залетали капли дождя.
После нескольких часов пути мы заехали на АЗС. Водитель пересчитал нас, когда мы выходили из автобуса, но вообще-то никто за нами особо не следил. Нам позволили сходить в туалет и купить себе что-нибудь в мини-маркете. Я взяла себе картофельных чипсов, розовый милкшейк с подтаявшей шапкой мороженого и все это оставила на столике, даже не притронувшись.
В сувенирной лавке я купила сигареты, когда-то мой любимый бренд, и испытала умиротворение, сжав пачку в ладони. Я вышла на улицу покурить. За автостоянкой я заметила рощицу, где между чахлыми деревцами стояло много машин, много автобусов, и люди сновали туда-сюда. Я ощутила, как тесно моя жизнь теперь связана с их жизнями. Я увидела рядом с собой красную машину, а в ней женщину с яркой красной помадой на губах. Она вышла и захлопнула за собой дверцу. Потом мельком взглянула на меня и отвернулась. Над зданием станции техобслуживания вставала утренняя заря, которая, словно световая стена, медленно двигалась вперед. Блестящие бензиновые пятна на асфальте больше не пробуждали никаких ассоциаций, оставляя меня равнодушной, и у меня не появлялось никаких загадочных влечений. Мой рюкзак висел за спиной. Никто еще не вернулся в автобус. Я подергала дверцу красной машины, но дверца не открылась. Тогда я развернулась и, выйдя со стоянки, вошла в рощицу. На земле повсюду валялись жестянки, куски яркого пластика, окурки. За деревьями виднелась дорога. А позади дороги зеленел лес.
