Грохот прекратился. В саду запела птица. Он подумал о Чакоре и Элисси, проснувшихся на любовном ложе, и на миг вспомнил белые волосы женщины на своих губах, руках и груди.
Повернув голову, Регер окинул взглядом улицу. Меж домов прокралось солнце, освещая бронзовые скульптуры на площади перед главным залом Гильдии художников. Избранные работы тех, кто этой зимой был принят в гильдию и получил браслет на руку. Только пятеро — из многих десятков отвергнутых. Поначалу он, словно мальчишка, вместе с четырьмя остальными каждый день ходил любоваться, как солнце лежит на бронзе, словно отсвет славы.
Статуя, по древнему стандарту, размером с волка, возвышалась на постаменте высотой в пять локтей — колесница и упряжка, мчащаяся на полном скаку. Его предостерегали от этой темы. Вэйнек уверял, что невозможно найти столь дерзкую и бесстрашную модель. Но у Регера имелась его память.
Скульптурная группа была далека от совершенства. Даже отливка, когда остыла, не вполне оправдала надежды Регера. Однако этого оказалось достаточно для принятия в гильдию. И вполне достаточно, чтобы через три дня после того, как ее установили на площади, получить десять предложений о покупке, а спустя месяц — еще шестнадцать. «Пойми, — сказал ему тогда Вэйнек, — люди платят только победителям».
«Колесничего» обсуждали все, кто хоть немного интересовался искусством. Он весь был сплошной порыв, сплошное стремление. Неподвижный, он все-таки двигался. Взмывшие хиддраксы казались единым целым, как нахлынувшая волна. Колесница словно парила, лишенная веса. Колесничий с волосами, стянутыми на затылке — лишь одна непокорная прядь выбилась сбоку — склонился над бешено несущейся упряжкой. Поводья, как звездные нити, тянулись из его сжатых ладоней прямо к сердцам скакунов, колеса гнал ветер. Опираясь на постамент, композиция наполовину взмыла в воздух. Знатоки уверяли, что только бывший колесничий мог создать такую статую. Вэйнек не говорил: «Они хотят купить ее и дали тебе браслет из-за того, кем ты был прежде». Гильдия — не благотворительное заведение, и Вэйнек уже упоминал об этом.
А началось все с того, что Регер, уже три недели позируя для статуи Ральднора, однажды под вечер вдруг взял совок теплого воска и слепил из него фигурку.
Мур оставил шлифовку и пошел во двор проверить печь. Выдался дождливый вечер, горели лампы. Вэйнек вышел из своей комнаты и молча смотрел. Регер смял воск в комок и снова начал раскатывать его.
— Ты уже делал это раньше, — произнес Вэйнек.
— В детстве. В Иске хватало грязи, а сушило их солнце, — он не стал добавлять, что потом приходил его дядя и разбивал фигурки в куски. Вэйнек вернулся к себе.
Когда Мур перестал нуждаться в Регере, тот без труда нашел подобную работу в ближайших мастерских. Большинство из них были менее престижны и известны, чем мастерская Вэйнека, но Регер уже привык стоять почти обнаженным, пока зрители поедали его глазами. Только один раз он не выдержал. Однажды его пригласили в студию, где он обнаружил не учеников или художников, а небольшую группу здоровых полукровок без инструментов в руках. Несмотря на это, он все-таки разделся и спокойно стоял, пока одна из женщин не подошла и не провела рукой вдоль его ребер, к бедру. После этого он так же спокойно сошел с помоста, оделся и покинул студию.
Мур, видя, что Регер интересуется работой, поручал ему грубую полировку и заботу о литейной утвари. Отдыхая, скульптор учил Регера своему искусству, показывая то и это, и с радостью отметил, что молодой человек способен и быстро схватывает. Он заметил: стоит ему один раз показать что-то, Регер уже способен это повторить. Мур рассказал о занятиях Регера Вэйнеку. И как-то Регер, выйдя на возвышение, как на сцену, сказал без предисловий:
— Я не хочу платы. Возьмешь ли ты меня в подмастерья, мастер Вэйнек?
— Ты слишком стар для этого, — ответил Вэйнек. — Видел моих мальчиков? Им по десять-двенадцать лет.
Он помедлил, склонив голову. Вэйнек был своеобразным человеком — его язык мог хлестать не хуже кнута и ошеломить, как ведро ледяной воды, но при этом он спасал мух, угодивших в теплый воск. Он экономил лучины и масло для ламп, но зимой давал любому, кто попросит, обрезки сланца для топки.
— Ты начинаешь обучать их так рано, чтобы они успели нарастить мышцы, — сказал Регер, видя, что мастер ждет. — У меня они есть.
— Согласен, — усмехнулся Вэйнек. — По крайней мере, у тебя есть спина и плечи для работы.
— И даже при том, что я могу заплатить тебе, я останусь твоим должником.
Скривившись, Вэйнек показал на одну из рабочих скамей, не занятую учениками.
— Иди и сделай что-нибудь.
У него вышла довольно грубая поделка — борец, упавший на одно колено. Проволочный каркас держался не слишком хорошо, и когда Вэйнек ударил по фигурке, у той отвалилась рука.
— Ужасно, — сказал Вэйнек. — Но мы научим тебя делать лучше. Я уже говорил, что раньше ты умел это.
— В детстве.
— Ты просто забыл, — отозвался Вэйнек. — Мы, люди Равнин, верим, что человек проживает множество жизней, — он произнес это с насмешкой, словно вера была ветошью, которую он брезгливо держал двумя пальцами. — Я хочу сказать, что ты делал это в своей предыдущей жизни, мой прекрасный Лидиец из Иски. Итак, это всего лишь вопрос воспоминания. Но Мур поможет тебе вспомнить. Не сомневаюсь, что он каждый раз воплощается художником. Наверное, его душа воспринимает лишь такую форму.
Он не признавал их веру. Даже целуя свою любовницу, он не думал о ее вере. Пусть навыки скульптора придут к нему как медленное вспоминание, сказал Вэйнек, и разобьют стены памяти. И однажды во дворе, снимая «шкуру» с изъеденного ветрами мрамора, окруженный осколками, чувствуя во рту вкус мраморной пыли, забившейся даже в поры кожи и под ногти, он вспомнил — но совсем иное. Вспомнил, как, раздвигая груды обломков, пробился к дому Катемвала на улице Драгоценных Камней и нашел лишь водяную птицу со скрученной шеей, тело служанки и любимое кресло работорговца, чудом уцелевшее, но пустое, плавающее в луже, оставленной волной. И в этот миг, в Мойхи — точнее, вне времени и места — ему показалось, что прикосновение к мрамору не станет спасением, а вернет его в прошлое, гораздо более древнее, чем его тело, сердце и разум…
Но мгновение ушло. И он позволил ему уйти.
Йеннеф пересек двор «Ножки с браслетом» и подошел к столу под лозами. Уже настал полдень, но дорфарианец сидел здесь, как должен был сидеть прошлой ночью. Он вскинул глаза и усмехнулся уголками рта.
— Что задержало тебя, Йеннеф?
— Мой личный повод, — Йеннеф сел.
— В самом деле? Я пришел первым. Вылез из постели женщины с улицы Любви. Очень страстной, очень нежной и с очень светлыми волосами. Но несмотря на это, я вырвался из ее объятий и поспешил на нашу встречу, опоздав на каких-то полчаса. А ты обманул меня. Я не терял надежду до полуночи. Бесполезная трата времени.
— Я тоже собирался ждать до полуночи, — произнес Йеннеф, одновременно подзывая разносчика вина. — А потом меня похитили.
