Я терпел.
Насколько это вообще возможно, стараясь скрывать свою боль под крайним раздражением. Глупец! Скрыть это от моей девочки было невозможно, она все читала по глазам. Невзирая на черноту в них, отметая все ненужное, надуманное, она пытливо находила там саму суть, и отмахивалась от моей злости, как от надоевшей мухи, изводившей весь больничный персонал.
Выдержка – не мой конек…
Вспыльчивость била через край, когда Павел Дмитриевич заходил на очередной утренний обход и оставлял меня еще на день, невзирая на молнии в моих глазах. Буря в них разрасталась до масштаба урагана с каждым таким отказом, но я молчал, терпеливо проглатывая еще один, комом застрявший в горле, прожитый в больнице день.
Больше всего бесили неотступные медсестры, которые сновали туда-сюда, под любыми предлогами, пытаясь зайти в палату. Казалось, что с каждым проведенным здесь днем, их халатики становятся все короче, чулки – ажурнее, а приторный шлейф духов – все навязчивее. Мои хамские отказы они не замечали, открыто предлагая себя, что выводило еще больше, и к концу второй недели моего здесь пребывания, это был уже не я – зверь во мне вылез наружу, затопив все вокруг своей яростью. Теперь в мою палату боялись входить даже они, шумно перешептываясь у двери, не решаясь сменить вечернюю капельницу.
Их страх нравился мне гораздо больше, нежели надоедливая докучливость.
Теперь я нашел себе сомнительное развлечение, но мог ложками есть мед-трепета из их глаз, наслаждаясь эмоциями паники и тревоги. Каждая, заходя, теперь не надеялась затащить меня в постель, бесстыдно соблазняя, а трусливо тряслась, глядя в черную бездну моих глаз…
Легко хотеть голубоглазую идеальность, видя на поверхности лишь красивую картинку, бездумно поддавшись обману внешности. Если бы они видели уродливость моей души, темную, удушающую, страшную, сплошь покрытую рваными шрамами, которую без страха увидела и приняла Лиза, то не были бы так охочи, мгновенно поубавив свой пыл.
Мой зверь признавал только Лизу, принудительно гася молнии в своих глазах при виде ее.
Она, как самый необычный рыжий глоток осени, описанный ею, заходила ко мне, принося с собой теплый свет, не прогоняющий, но приглушающий тьму моего неудовлетворения…
Вот тогда моему терпению приходил конец!
Видя ее фигурку, ореол из кудрей, рассыпавшийся по плечам, веснушки на любимом лице – я сходил с ума от не отпускающего меня возбуждения. Первые его отголоски я почувствовал в начале недели, когда организм пришел в относительную норму.
Я замечал в ней все: платьица из легкой шерсти, которые она надевала, вырезы на них, которые с каждым днем казались мне все откровеннее, стройные ножки, когда она наклонялась к холодильнику за бутылкой минеральной воды… Даже тонкие голые запястья и хрупкие кисти рук заводили так, что к концу недели я не находил себе места, как в живую, представляя, что они сомкнутся на моем члене, с силой сжав его…
Я хотел ее, безумно!
Живой организм требовал разрядки, но пробирало только от нее, при ней, изводя пыткой желания до сумасшествия. Боясь напугать ее, я отворачивался, грубил, но она не обращая внимания, настойчиво взбивала мои подушки, подкладывая их под спину, массировала затекшие ноги, решительно не желая оставлять меня в покое.
Я внутренне стонал, выл зверем от ее прикосновений, желая, мечтая о том, чтобы ее руки продвинулись выше, к изнывающим бедрам…
Заметил вновь поворачивающуюся дверную ручку, в раздражении хмыкнув.
– Привет, монстр! Как ты себя чувствуешь?
Первым делом, заметив рыжие кудряшки, застонал и откинулся назад на подушки.
– Павел Дмитриевич жалуется, что ты распугал весь обслуживающий персонал!
В раздражении подняв одну бровь, я следил за ее передвижениями по палате молча, замечая обтягивающее зеленое платье, которое ей безумно шло…
Красивая!
– Молчишь, – не унималась она, – это лучше, чем твое рычание, которого я, кстати, совсем не боюсь.
Я снова хмыкнул, оценив ее тонкий юмор и кружевные чулки, которые она продемонстрировала, наклоняясь и складывая принесенную воду в холодильник. Иногда мне казалось, что она специально выводила меня из себя, умело играя моим состоянием возбуждения, замечая безумие желания в моих глазах. Какое уж тут безумие! Я сатанел, видя ее в этих обтягивающих тряпках!
– Хочешь, я помассирую тебе ноги?
– Ты издеваешься!? – не удержался я. – Не играй с огнем, маленькая!
Но она, не обращая внимания, присела на кровать, ко мне спиной, задрав до колен одеяло и мои пижамные штаны – прикоснулась к моим ногам. От ее прикосновений в ноги впивались миллионы иголочек, раздражая рефлексогенные точки на моих ступнях.
Настойчиво нажимала, разминала. Массаж был явно медицинский, не неся никакой сексуальной подоплеки, но я плыл…
Тело пылало от удовольствия, и мне казалось, что акупунктурно она давила куда-то не туда, раздражая только эрогенные зоны. Зажмурив глаза, я боролся с самим собой, чувствуя ее поглаживания, заводящие пощипывания, легкие, но эротичные прикосновения к моим пальцам на ногах.
Я нетерпеливо поерзал, пытаясь сменить положение тела, чтобы хоть немного облегчить давление в паху, но, не удержавшись, мучительно застонал…
– Больно? – встрепенулась она, оглянувшись через плечо.
– Очень!
– Где болит? Я разомну…
Издевается! Ведь совершенно точно издевается надо мной!
– Икры…
Подтолкнув одеяло выше, Лиза, согнув одну мою ногу в колене и закатав штаны, пальчиками прошлась по изнывающим мышцам, что я сразу, зеркально, почувствовал на своем члене…
Но она не унималась! Растирая, надавливая, монотонно изводя меня…
– Черт! Надави мне в другом месте! – рычу я, не сдержавшись.
Но она берет другую ногу и продолжает там! Я гляжу на ее напряженную спину, но отчетливо представляю себе, как она улыбается!
«Я тоже могу поиграть в твою игру, маленькая!»
Провожу пальцами по ее спине, задержавшись на пояснице, чувствуя, как ее дыхание сбивается с ритма. Указательным пальцем спускаюсь по попке, пытливо отыскивая край платья, бесстыдно пробираясь к голому телу. Ерзает, пытаясь сесть поудобнее, отогнав мою руку и, впервые за две недели, я искренне улыбаюсь, чувствуя ее брешь…
– Не мешай мне! – отмахивается она.
Но я отчетливо слышу хриплые нотки легкого желания в ее голосе, который предательски дрогнул.
«Шкала моего возбуждения» стоит так, что твердость члена я чувствую распирающей болью.
Не могу понять, что с ней, ведь Лиза никогда не была настолько инициативна. Но мне это нравилось! Тело горело огнем восторга. Желание бежало по венам, разжигая пожар страсти, переходящий в безумную одержимость. Я не хотел ее! Я болел ею! Любое промедление грозило новой трагедией, ведь я мог сгореть до пепла от дикой неудовлетворенности.
