Предисловие
В свое время сочли грубым и непристойным, что я выбрал
некоторых героев этого повествования из среды самых преступных и
деградировавших представителей лондонского населения.
Не видя никакой причины, в пору писания этой книги, почему
подонки общества (поскольку их речь не оскорбляет слуха) не могут служить целям
моральным в той же мере, как его пена и сливки, — я дерзнул верить, что
это самое «свое время» может и не означать «во все времена» или даже «долгое
время». У меня были веские причины избрать подобный путь. Я читал десятки книг
о ворах: славные ребята (большей частью любезные), одеты безукоризненно,
кошелек туго набит, знатоки лошадей, держат себя весьма самоуверенно,
преуспевают в галантных интригах, мастера петь песни, распить бутылку, сыграть
в карты или кости — прекрасное общество для самых достойных. Но я нигде не
встречался (исключая — Хогарта
[1]
) с жалкой действительностью.
Мне казалось, что изобразить реальных членов преступной шайки, нарисовать их во
всем их уродстве, со всей их гнусностью, показать убогую, нищую их жизнь,
показать их такими, каковы они на самом деле, — вечно крадутся они,
охваченные тревогой, по самым грязным тропам жизни, и куда бы ни взглянули,
везде маячит перед ними большая черная страшная виселица, — мне казалось,
что изобразить это — значит попытаться сделать то, что необходимо и что
сослужит службу обществу. И я это исполнил в меру моих сил.
Во всех известных мне книгах, где изображены подобные типы,
они всегда чем-то прельщают и соблазняют. Даже в «Опере нищего»
[2]
жизнь воров изображена так, что, пожалуй, ей можно позавидовать: капитан
Макхит, окруженный соблазнительным ореолом власти и завоевавший преданную
любовь красивейшей девушки, единственной безупречной героини в пьесе, вызывает
у слабовольных зрителей такое же восхищение и желание ему подражать, как и
любой обходительный джентльмен в красном мундире, который, по словам Вольтера,
купил право командовать двумя-тремя тысячами человек и так храбр, что не боится
за их жизнь. Вопрос Джонсона, станет ли кто-нибудь вором, потому что смертный
приговор Макхиту был отменен, — кажется мне не относящимся к делу. Я же
спрашиваю себя, помешает ли кому-нибудь стать вором то обстоятельство, что
Макхит был приговорен к смерти и что существуют Пичум и Локит. И, вспоминая
бурную жизнь капитана, его великолепную внешность, огромный успех и великие
достоинства, я чувствую уверенность, что ни одному человеку с подобными же
наклонностями не послужит капитан предостережением и ни один человек не увидит
в этой пьесе ничего, кроме усыпанной цветами дороги, хоть она с течением
времени и приводит почтенного честолюбца к виселице.
В самом деле, Грэй высмеивал в своей остроумной сатире
общество в целом и, занятый более важными вопросами, не заботился о том, какое
впечатление произведет его герой. То же самое можно сказать и о превосходном,
сильном романе сэра Эдуарда Бульвера «Поль Клиффорд»,
[3]
который
никак нельзя считать произведением, имеющим отношение к затронутой мною теме;
автор и сам не ставил перед собой подобной задачи.
Какова же изображенная на этих страницах жизнь, повседневная
жизнь Вора? В чем ее очарование для людей молодых и с дурными наклонностями,
каковы ее соблазны для самых тупоумных юнцов? Нет здесь ни скачек галопом по
вересковой степи, залитой лунным светом, ни веселых пирушек в уютной пещере,
нет ни соблазнительных нарядов, ни галунов, ни кружев, ни ботфортов, ни
малиновых жилетов и рукавчиков, нет ничего от того бахвальства и той вольности,
какими с незапамятных времен приукрашивали «большую дорогу». Холодные, серые,
ночные лондонские улицы, в которых не найти пристанища; грязные и вонючие
логовища — обитель всех пороков; притоны голода и болезни; жалкие лохмотья,
которые вот-вот рассыплются, — что в этом соблазнительного?
Однако иные люди столь утонченны от природы и столь
деликатны, что не в силах созерцать подобные ужасы. Они не отворачиваются
инстинктивно от преступления, нет, но преступник, чтобы прийтись им по вкусу,
должен быть, подобно кушаньям, подан с деликатной приправой. Какой-нибудь
Макарони в зеленом бархате — восхитительное созданье, ну а такой в бумазейной
рубахе невыносим! Какая-нибудь миссис Макарони
[4]
— особа в короткой
юбочке и маскарадном костюме — заслуживает того, чтобы ее изображали в живых
картинах и на литографиях, украшающих популярные песенки; ну а Нэнси — существо
в бумажном платье и дешевой шали — недопустима! Удивительно, как отворачивается
Добродетель от грязных чулок и как Порок, сочетаясь с лентами и ярким нарядом,
меняет, подобно замужним женщинам, свое имя и становится Романтикой.
Но одна из задач этой книги — показать суровую правду, даже
когда она выступает в обличье тех людей, которые столь превознесены в романах,
а посему я не утаил от своих читателей ни одной дырки в сюртуке Плута, ни одной
папильотки в растрепанных волосах Нэнси. Я совсем не верил в деликатность тех,
которым не под силу их созерцать. У меня не было ни малей — шего желания завоевывать
сторонников среди подобных людей. Я не питал уважения к их мнению, хорошему или
плохому, не добивался их одобрения и не для их развлечения писал.
О Нэнси говорили, что ее преданная любовь к свирепому
грабителю кажется неестественной. И в то же время возражали против
Сайкса, — довольно непоследовательно, как смею я думать, — утверждая,
будто краски сгущены, ибо в нем нет и следа тех искупающих качеств, против
которых возражали, находя их неестественными в его любовнице. В ответ на
последнее возражение замечу только, что, как я опасаюсь, на свете все же есть
такие бесчувственные и бессердечные натуры, которые окончательно и безнадежно
испорчены. Как бы там ни было, я уверен в одном: такие люди, как Сайкс,
существуют, и если пристально следить за ними на протяжении того же периода
времени и при тех же обстоятельствах, что изображены в романе, они не обнаружат
ни в одном своем поступке ни малейшего признака добрых чувств. То ли всякое,
более мягкое человеческое чувство в них умерло, то ли заржавела струна, которой
следовало коснуться, и трудно ее найти — об этом я не берусь судить, но я
уверен, что дело обстоит именно так.
