— Вот как! — воскликнул мистер Бамбл,
останавливаясь и бросая на своего питомца злобный взгляд. — Вот как! Из
всех неблагодарных, испорченных мальчишек, каких мне случалось видеть, ты,
Оливер, самый…
— Нет, нет, сэр! — всхлипывая, воскликнул Оливер,
цепляясь за руку, которая держала хорошо знакомую ему трость. — Нет, нет,
сэр! Я исправлюсь, право же, я исправлюсь, сэр! Я еще очень маленький, сэр, и
такой… такой…
— Какой — такой? — с изумлением спросил мистер
Бамбл.
— Такой одинокий, сэр — Очень одинокий! —
воскликнул ребенок. — Все меня ненавидят. О сэр, пожалуйста, не сердитесь
на меня!
Мальчик прижал руку к сердцу и со слезами, вызванными
неподдельным горем, посмотрел в лицо спутнику.
Мистер Бамбл с некоторым удивлением встретил жалобный и
беспомощный взгляд Оливера, раза три-четыре хрипло откашлялся и, пробормотав
что-то об этом «надоедливом кашле», приказал Оливеру осушить слезы и быть
хорошим мальчиком. Затем он снова взял его за руку и молча продолжал путь.
Когда вошел мистер Бамбл, гробовщик, только что закрывший
ставни в лавке, делал какие-то записи в приходно-расходной книге при свете
унылой свечи, весьма здесь уместной.
— Эге! — сказал гробовщик, оторвавшись от книги и
не дописав слово. — Это вы! Бамбл?
— Я самый, мистер Сауербери, — отозвался
бидл. — Ну вот! Я вам привел мальчика.
Оливер поклонился.
— Так это и есть тот самый мальчик? — спросил
гробовщик, подняв над головой свечу, чтобы лучше рассмотреть Оливера. —
Миссис Сауербери, будь так добра, зайди сюда на минутку, дорогая моя.
Из маленькой комнатки позади лавки вышла миссис Сауербери.
Это была невысокая, тощая, высохшая женщина с ехидным лицом.
— Милая моя, — почтительно сказал мистер
Сауербери, — это тот самый мальчик из работного дома, о котором я тебе
говорил.
Оливер снова поклонился.
— Ах, боже мой! — воскликнула жена
гробовщика. — Какой он маленький!
— Да, он, пожалуй, мал ростом, — согласился мистер
Бамбл, посматривая на Оливера так, словно тот был виноват, что не дорос. —
Он и в самом деле маленький. Этого нельзя отрицать. Но он подрастет, миссис
Сауербери, он подрастет.
— Да что и говорить! — с раздражением отозвалась
эта леди. — Подрастет на наших хлебах. Я никакой выгоды не вижу от
приходских детей: их содержание обходится дороже, чем они сами того стоят. Но
мужчины всегда думают, что они все знают лучше нас… Ну, ступай вниз, мешок с
костями!
С этими словами жена гробовщика открыла боковую дверь и
вытолкнула Оливера на крутую лестницу, ведущую в каменный подвал, сырой и
темный, служивший преддверием угольного погреба и носивший название кухни;
здесь сидела девушка, грязно одетая, в стоптанных башмаках и дырявых синих
шерстяных чулках.
— Шарлотт, — сказала миссис Сауербери,
спустившаяся вслед за Оливером, — дайте этому мальчику остатки холодного
мяса, которые отложены для Трипа. Трип с утра не приходил домой и может
обойтись без них. Надеюсь, мальчик не настолько привередлив, чтобы отказываться
от них… Верно, мальчик?
У Оливера глаза засверкали при слове «мясо», он задрожал от
желания съесть его и дал утвердительный ответ, после чего перед ним поставили
тарелку с объедками.
Хотел бы я, чтобы какой-нибудь откормленный философ, в чьем
желудке мясо и вино превращаются в желчь, чья кровь холодна как лед, а сердце
железное, — хотел бы я, чтобы он посмотрел, как Оливер Твист набросился на
изысканные яства, которыми пренебрегла бы собака! Хотел бы я, чтобы он был
свидетелем того, с какой жадностью Оливер, терзаемый страшным голодом, разрывал
куски мяса! Еще больше мне хотелось бы увидеть, как этот философ с таким же
наслаждением поедает такое же блюдо.
— Ну что? — спросила жена гробовщика, когда Оливер
покончил со своим ужином; она следила за ним в безмолвном ужасе, с тревогой
предвидя, какой будет у него аппетит. — Кончил?
Не видя поблизости ничего съедобного, Оливер ответил
утвердительно.
— Ну так ступай за мной, — сказала миссис
Сауербери, взяв грязную, тускло горевшую лампу и поднимаясь по лестнице. —
Твоя постель под прилавком. Надеюсь, ты можешь спать среди гробов? А впрочем,
это не важно — можешь или нет, потому что больше тебе спать негде. Иди! Не
оставаться же мне здесь всю ночь!
Оливер больше не мешкал и покорно пошел за своей новой
хозяйкой.
Глава 5
Оливер знакомится с товарищами по профессии. Впервые побывав
на похоронах, он приходит к неблагоприятному выводу о ремесле своего хозяина
Оставшись один в лавке гробовщика, Оливер поставил лампу на
верстак и робко осмотрелся вокруг с чувством благоговения и страха, которое без
труда поймут многие люди значительно старше его. Недоделанный гроб на черных козлах,
стоявший посреди лавки, казался таким унылым и зловещим, что холодок пробегал у
Оливера по спине, когда он посматривал на этот мрачный предмет: ему чудилось,
что какая-то ужасная фигура вот-вот медленно приподнимет голову и он сойдет с
ума от страха. Вдоль стены в образцовом порядке выстроился длинный ряд вязовых
досок, заготовленных для гробов; в тусклом свете они казались сутулыми
привидениями, засунувшими руки в карманы. Таблички для гробов, стружки, гвозди
с блестящими шляпками и обрезки черной материи валялись на полу, а стену за
прилавком украшала картина, на которой были очень живо изображены два немых
плакальщика в туго накрахмаленных галстуках, стоящие на посту у дверей дома, к
которому подъезжал катафалк, запряженный четверкой вороных лошадей. В лавке
было душно и жарко. Казалось, воздух пропитан запахом гробов. Местечко под
прилавком, куда был брошен ему тюфяк, напоминало могилу.
Но не только эта унылая обстановка угнетала Оливера. Он был
один в незнакомом месте, а все мы знаем, каким покинутым и несчастным может
почувствовать себя любой из нас при таких обстоятельствах. У мальчика не было
любящих или любимых друзей. Не было у него сожалений о недавней разлуке; не
было дорогого, близкого лица, которое ему мучительно хотелось бы увидеть. Но, несмотря
на это, на сердце у него было тяжело; и когда он забрался на свое узкое ложе,
ему захотелось, чтобы это ложе было гробом, а его, спящего безмятежным и
непробудным сном, зарыли бы на кладбище, где тихо шелестела бы над его головой
высокая трава и баюкал густой звон старого колокола.
Утром Оливера разбудили громкие удары ногами в дверь лавки;
пока он успел кое-как одеться, неистовый стук повторился раз двадцать пять.
Когда он стал снимать дверную цепочку, ноги, колотившие в дверь, утихомирились,
и раздался голос.
— Отворяйте, слышите! — кричал голос, который
принадлежал тому же лицу, что и ноги.
