Торговец не кончил фразы, потому что Сайкс с отвратительным
проклятьем опрокинул стол и, вырвав у него шляпу, выбежал из дому.
Под влиянием все той же странной прихоти и колебаний,
которые весь день владели им вопреки его воле, убийца, убедившись, что его не
преследуют и, по всей вероятности, приняли за угрюмого и пьяного парня,
повернул обратно в город и, сторонясь от фонарей кареты, стоявшей перед
маленькой почтовой конторой, хотел пройти мимо, но узнал почтовую карету из
Лондона. Он почти угадывал, что за этим последует, но перешел дорогу и стал
прислушиваться.
У двери стоял кондуктор в ожидании почтовой сумки. В эту
минуту к нему подошел человек в форме лесничего, и тот вручил ему корзинку,
которую поднял с мостовой.
— Это для вашей семьи, — сказал кондуктор. —
Эй, вы, там, пошевеливайтесь! Будь проклята эта сумка, и вчера она была не
готова. Так, знаете ли, не годится!
— Что нового в городе, Бен? — спросил лесничий,
отступая к ставням, чтобы удобнее было любоваться лошадьми.
— Ничего как будто не слышал, — ответил тот,
надевая перчатки. — Цена на хлеб немного поднялась. Слыхал, что толковали
о каком-то убийстве в Спителфилдсе, но не очень-то я этому верю.
— Нет, это правда, — сказал джентльмен, сидевший в
карете и выглядывавший из окна. — И вдобавок — Зверское убийство.
— Вот как, сэр! — отозвался кондуктор,
притронувшись к шляпе. — Кого убили, сэр: мужчину или женщину?
— Женщину, — ответил джентльмен. — Полагают…
— Эй, Бен! — нетерпеливо крикнул кучер.
— Будь проклята эта сумка! — воскликнул
кондуктор. — Заснули вы там, что ли?
— Иду! — крикнул, выбегая, заведующий конторой.
— Иду! — проворчал кондуктор. — Идет так же,
как та молодая и богатая женщина, которая собирается в меня влюбиться, да не
знаю когда. Ну, давайте! Готово!
Весело затрубил рог, и карета уехала. Сайкс продолжал стоять
на улице; казалось, его не взволновала только что услышанная весть, не
тревожило ни одно сильное чувство, кроме колебаний, куда идти. Наконец, он
снова повернул назад и пошел по дороге, ведущей из Хэтфилда в Сент-Элбанс.
Он шел упрямо вперед. Но, оставив позади город и очутившись
на безлюдной и темной дороге, он почувствовал, как подкрадываются к нему страх
и ужас, проникая до сокровенных его глубин. Все, что находилось впереди —
реальный предмет или тень, что-то неподвижное или движущееся, —
превращалось в чудовищные образы, но эти страхи были ничто по сравнению с не
покидавшим его чувством, будто за ним по пятам идет призрачная фигура, которую
он видел этим утром. Он мог проследить ее тень во мраке, точно восстановить
очертания и видеть, как непреклонно и торжественно шествует она. Он слышал
шелест ее одежды в листве, и каждое дыхание ветра приносило ее последний тихий
стон. Если он останавливался, останавливалась и она. Если он бежал, она
следовала за ним, — не бежала, что было бы для него облегчением, но
двигалась, как труп, наделенный какой-то механической жизнью и гонимый ровным,
унылым ветром, не усиливавшимся и не стихавшим.
Иногда он поворачивался с отчаянным решением отогнать
привидение, даже если б один его взгляд принес смерть; но волосы поднимались у
него дыбом и кровь стыла в жилах, потому что оно поворачивалось вместе с ним и
оставалось у него за спиной. Утром он удерживал его перед собой, но теперь оно
было за спиной — всегда. Он прислонился к насыпи и чувствовал, что оно высится
над ним, вырисовываясь на фоне холодного ночного неба. Он растянулся на дороге
— лег на спину. Оно стояло над его головой, безмолвное, прямое и неподвижное —
живой памятник с эпитафией, начертанной кровью.
Пусть никто не говорит об убийцах, ускользнувших от
правосудия, и не высказывает догадку, что провидение, должно быть, спит. Одна
нескончаемая минута этого мучительного страха стоила десятка насильственных
смертей.
В поле, где он проходил, был сарай, который мог служить
пристанищем на ночь. Перед дверью росли три высоких тополя, отчего внутри было
очень темно, и ветер жалобно завывал в ветвях. Он не мог идти дальше, пока не
рассветет, и здесь он улегся у самой стены, чтобы подвергнуться новой пытке.
Ибо теперь видение предстало перед ним такое же неотвязное,
но еще более страшное, чем то, от которого он спасся. Эти широко раскрытые
глаза, такие тусклые и такие остекленевшие, что ему легче было бы их видеть,
чем о них думать, появились во мраке; свет был в них, но они не освещали
ничего. Только два глаза, но они были всюду. Если он смыкал веки, перед ним
возникала комната со всеми хорошо знакомыми предметами — конечно, об иных он бы
не вспомнил, если бы восстанавливал обстановку по памяти, — каждая вещь на
своем привычном месте. И труп был на своем месте и глаза, какими он их видел,
когда бесшумно уходил.
Он вскочил и побежал в поле. Фигура была у него за спиной.
Он вернулся в сарай и снова съежился там. Глаза появились раньше, чем он успел
лечь.
И здесь он остался, охваченный таким ужасом, какой никому
был неведом, дрожа всем телом и обливаясь холодным потом, как вдруг ночной
ветер донес издалека крики и гул голосов, испуганных и встревоженных.
Человеческий голос, прозвучавший в этом уединенном месте, пусть даже возвещая о
какой-то беде, принес ему облегчение. Сознание грозящей опасности заставило
Сайкса обрести новые силы, и, вскочив на ноги, он выбежал из сарая.
Казалось, широко раскинувшееся небо было в огне. Поднимаясь
вверх с дождем искр и перекатываясь один через другой, вырывались языки
пламени, освещая окрестности на много миль и гоня облака дыма в ту сторону, где
он стоял. Рев стал громче, так как новые голоса подхватили вопль, и он мог
расслышать крики: «Пожар!» — сливавшиеся с набатом, грохотом от падения
каких-то тяжестей и треском огня, когда языки обвивались вокруг какого-нибудь
нового препятствия и вздымались вверх, словно подкрепленные пищей. Пока он
смотрел, шум усилился. Там были люди — мужчины и женщины, — свет,
суматоха. Для него это была как будто новая жизнь. Он рванулся вперед —
напрямик, опрометью, мчась сквозь вересковые заросли и кусты и перескакивая
через изгороди и заборы так же неудержимо, как его собака, которая неслась
впереди с громким и звонким лаем.
Он добежал. Метались полуодетые фигуры: одни старались
вывести из конюшен испуганных лошадей, другие гнали скот со двора и из
надворных построек, тащили пожитки из горящего дома под градом сыпавшихся искр
и раскаленных докрасна балок. Сквозь отверстия, где час назад были двери и
окна, виднелось бушующее море огня; стены качались и падали в пылающий колодец;
расплавленный свинец и железо, добела раскаленные, лились потоком на землю.
Визжали женщины и дети, а мужчины подбадривали друг друга громкими криками.
Лязг пожарных насосов, свист и шипение струи, падавшей на горящее дерево,
сливались в оглушительный рев.
