Он тоже кричал до хрипоты и, убегая от воспоминаний и самого
себя, нырнул в гущу толпы. Из стороны в сторону бросался он в эту ночь, то
трудясь у насосов, то пробиваясь сквозь дым и пламя, но все время норовя
попасть туда, где больше всего было шума и людей. На приставных лестницах,
наверху и внизу, на крышах строений, на половицах, скрипевших и колебавшихся
под его тяжестью, под градом падающих кирпичей и камней, — всюду, где
бушевал огонь, был он, но его жизнь была заколдована, он остался невредимым: ни
единой царапины, ни ушибов; он не ведал ни усталости, ни мыслей, пока снова не
занялась заря и остались только дым да почерневшие развалины.
Когда прошло это сумасшедшее возбуждение, с удесятеренной
силой вернулось страшное сознание совершенного преступления. Он подозрительно
осмотрелся; люди разговаривали, разбившись на группы, и он опасался, что
предметом их беседы служит он. Собака повиновалась выразительному движению его
пальца, и они крадучись пошли прочь. Он проходил мимо пожарного насоса, где
сидели несколько человек, и они окликнули его, предлагая с ними закусить. Он
поел хлеба и мяса, а когда принялся за пиво, услыхал, как пожарные, которые
явились из Лондона, толкуют об убийстве.
— Говорят, он пошел в Бирмингем, — сказал
один, — но его схватят, потому что сыщики уже на ногах, а завтра к вечеру
об этом будут знать по всей стране.
Он поспешил уйти и шел, пока не подкосились ноги, —
тогда он лег на тропинке и спал долго, но беспокойным сном. Снова он побрел,
нерешительный и колеблющийся, страшно боясь провести еще ночь в одиночестве.
Вдруг он принял отчаянное решение вернуться в Лондон.
«Там хоть есть с кем поговорить, — подумал он, — и
надежное место, чтобы спрятаться. Раз пущен слух, что я в этих краях, им не
придет в голову ловить меня там. Почему бы мне не притаиться на недельку, а
потом выколотить деньги из Феджина и уехать во Францию? Черт побери, рискну!»
Этому побуждению он последовал немедленно и, выбирая самые
глухие дороги, пустился в обратный путь, решив укрыться где-нибудь неподалеку
от столицы, в сумерках войти в нее окольными путями и отправиться в тот
квартал, который он наметил целью своего путешествия.
А собака? Если разосланы сведения о его приметах, не
забудут, что собака тоже исчезла и, по всей вероятности, ушла с ним. Это может
привести к аресту, когда он будет проходить по улицам. Он решил утопить ее и
пошел дальше, отыскивая какой-нибудь пруд; по дороге поднял тяжелый камень и
завязал его в носовой платок.
Пока делались эти приготовления, собака не сводила глаз со
своего хозяина; инстинкт ли предупредил собаку об их цели, или же косой взгляд,
брошенный на нее грабителем, был суровее обычного, но она держалась позади него
немного дальше, чем всегда, и поджала хвост, как только он замедлил шаги. Когда
ее хозяин остановился у небольшого пруда и оглянулся, чтобы подозвать ее, она
не тронулась с места.
— Слышишь, зову! Сюда! — крикнул Сайкс.
Собака подошла в силу привычки, но, когда Сайкс нагнулся,
чтобы обвязать ей шею платком, она глухо заворчала и отскочила.
— Назад! — крикнул грабитель.
Собака завиляла хвостом, но осталась на том же месте. Сайкс
сделал мертвую петлю и снова позвал ее.
Собака подошла, отступила, постояла секунду, повернулась и
стремглав бросилась прочь.
Сайкс свистнул еще и еще раз, сел и стал ждать, надеясь, что
она вернется. Но собака так и не вернулась, и, наконец, он снова тронулся в
путь.
Глава 49
Монкс и мистер Браунлоу, наконец, встречаются. Их беседа и
известие, ее прервавшее
Смеркалось, когда мистер Браунлоу вышел из наемной кареты у
своего подъезда и тихо постучал. Когда дверь открылась, из кареты вылез дюжий
мужчина и занял место по одну сторону подножки, тогда как другой, сидевший на
козлах, в свою очередь спустился и стал по другую сторону. По знаку мистера
Браунлоу они помогли выйти третьему и, поместившись по правую и левую его руку,
быстро увлекли в дом. Этот человек был Монкс.
Таким же манером они молча поднялись по лестнице, и мистер
Браунлоу, шедший впереди, повел их в заднюю комнату. У двери этой комнаты
Монкс, поднимавшийся с явной неохотой, остановился.
— Пусть он выбирает, — сказал мистер
Браунлоу. — Если он замешкается или хоть пальцем пошевельнет,
сопротивляясь вам, тащите его на улицу, зовите полицию и от моего имени
предъявите ему обвинение в преступлении.
— Как вы смеете говорить это обо мне? — спросил
Монкс.
— Как вы смеете вынуждать меня к этому, молодой человек? —
отозвался мистер Браунлоу, пристально глядя ему в лицо. — Или вы с ума
сошли, что хотите уйти из этого дома?.. Отпустите его… Ну вот, сэр: вы вольны
идти, а мы — последовать за вами. Но предупреждаю вас — клянусь всем самым для
меня святым! — что в ту самую минуту, когда вы окажетесь на улице, я
арестую вас по обвинению в мошенничестве и грабеже. Я тверд и непоколебим. Если
и вы решили вести себя так же, то да падет ваша кровь на вашу голову.
— По чьему распоряжению я схвачен на улице и доставлен
сюда этими собаками? — спросил Монкс, переводя взгляд с одного на другого
из стоявших возле него мужчин.
— По моему, — ответил мистер Браунлоу. — За
этих людей ответственность несу я. Если вы жалуетесь, что вас лишили
свободы, — вы имели право и возможность вернуть ее, когда ехали сюда,
однако сочли разумным не поднимать шума, — то, повторяю, отдайтесь под
защиту закона. Я в свою очередь обращусь к закону. Но если вы зайдете слишком
далеко, чтобы отступать, не просите меня о снисхождении, когда власть перейдет
в другие руки, и не говорите, что я толкнул вас в пропасть, в которую вы
бросились сами.
Монкс был заметно смущен и к тому же встревожен. Он
колебался.
— Вы должны поспешить с решением, — сказал мистер
Браунлоу с большой твердостью и самообладанием. — Если вам угодно, чтобы я
предъявил обвинение публично и обрек вас на кару, которую хотя и могу с
содроганием предвидеть, но не могу изменить, то, говорю еще раз, путь вам
известен. Если же не угодно и вы взываете к моей снисходительности и к
милосердию тех, кому причинили столько зла, садитесь без дальнейших разговоров
на этот стул. Он ждет вас вот уже два дня.
Монкс пробормотал что-то невнятное, но все еще колебался.
— Поторопитесь, — сказал мистер Браунлоу. —
Одно мое слово — и выбора уже не будет.
Монкс все еще колебался.
— Я не склонен вступать в переговоры, — продолжал
мистер Браунлоу. — И к тому же, раз я защищаю насущные интересы других, не
имею на это права.
