Но если Оливер под влиянием таких впечатлений молчал, пока
они ехали к месту его рождения дорогой, которую он никогда не видел, зато какой
поток воспоминаний увлек его в былые времена и какие чувства проснулись у него
в груди, когда они свернули на ту дорогу, по которой он шел пешком, бедный,
бездомный мальчик-бродяга, не имеющий ни друга, который бы помог ему, ни крова,
где можно приклонить голову.
— Видите, вон там! Там! — воскликнул Оливер, с
волнением схватив за руку Роз и показывая в окно кареты. — Вон тот
перелаз, где я перебрался; вон та живая изгородь, за которой я крался, боясь,
как бы кто-нибудь меня не догнал и не заставил вернуться. А там тропинка через
поля, ведущая к старому дому, где я жил, когда был совсем маленьким. Ах, Дик,
Дик, мой милый старый друг, как бы я хотел тебя увидеть!
— Ты его скоро увидишь, — отозвалась Роз, ласково
сжимая его стиснутые руки. — Ты ему скажешь, как ты счастлив и каким стал
богатым; скажешь, что никогда еще не был так счастлив, как теперь, когда
вернулся сюда, чтобы и его сделать счастливым!
— О да! — подхватил Оливер. — И мы… мы увезем
его отсюда, оденем его, будем учить, пошлем в какое-нибудь тихое местечко в
деревне, где он окрепнет и выздоровеет, да?
Роз ответила только кивком: мальчик так радостно улыбался
сквозь слезы, что она не могла говорить.
— Вы будете ласковы и добры к нему, потому что со всеми
вы такая, — сказал Оливер. — Я знаю, вы заплачете, слушая его
рассказ; но ничего, ничего, все это пройдет, и вы опять начнете улыбаться — я
это тоже знаю, — когда увидите, как он изменится… Так отнеслись вы и ко
мне… Он мне сказал: «Да благословит тебя бог», — когда я решился
бежать! — с умилением воскликнул мальчик. — А теперь я скажу: «Да
благословит тебя бог», — и докажу ему, как я люблю его.
Когда они достигли, наконец, города и ехали узкими его
улицами, оказалось нелегко удержать мальчика в пределах благоразумия. Здесь
было заведение гробовщика Сауербери, точь-в-точь такое же, как и в прежние
времена, только не такое большое и внушительное, каким оно ему запомнилось;
здесь были хорошо знакомые лавки и дома, — чуть ли не с каждым из них он
связывал какое-нибудь маленькое происшествие; здесь была повозка Гэмфилда — та
самая, что и прежде, — и стояла она у двери старого трактира; здесь был
работный дом, мрачная тюрьма его детства, с унылыми окнами, хмуро обращенными к
улице; здесь был все тот же тощий привратник у ворот, при виде которого Оливер
отпрянул, а потом сам засмеялся над своей глупостью, потом заплакал, потом
снова засмеялся. В дверях и окнах он видел десятки знакомых людей; здесь почти
все осталось по-прежнему, словно он только вчера покинул эти места, а та жизнь,
какую он вел последнее время, была лишь счастливым сном. Однако это была
подлинная, радостная действительность.
Они подъехали прямо к подъезду главной гостиницы (на которую
Оливер смотрел, бывало, с благоговением, считая ее великолепным дворцом, но
которая утратила часть своего великолепия и внушительности). Здесь уже ждал их
мистер Гримуиг, поцеловавший молодую леди, а также и старую, когда они вышли из
кареты, словно приходился дедушкой всей компании, — мистер Гримуиг,
расплывавшийся в улыбках, приветливый и не выражавший желания съесть свою
голову, — да, ни разу, даже когда поспорил с очень старым форейтором о
кратчайшем пути в Лондон и уверял, что он лучше знает, хотя только один раз
ехал этой дорогой, да и то крепко спал. Их ждал обед, спальни были
приготовлены, и все устроено, словно по волшебству.
И все же, когда по прошествии получаса суматоха улеглась,
снова наступило то неловкое молчание, которое сопутствовало их путешествию. За
обедом мистер Браунлоу не присоединился к ним и оставался в своей комнате. Два
других джентльмена то приходили торопливо, то уходили с взволнованными лицами,
а в те короткие промежутки времени, пока находились здесь, беседовали друг с
другом в сторонке.
Один раз вызвали миссис Мэйли, и после часового отсутствия
она вернулась с опухшими от слез глазами. Все это породило беспокойство и
растерянность у Роз и Оливера, которые не были посвящены в новые тайны. В
недоумении они сидели молча либо, если обменивались несколькими словами,
говорили шепотом, словно боялись услышать звук собственного голоса.
Наконец, когда пробило девять часов и они начали подумывать,
что сегодня вечером им ничего больше не придется узнать, в комнату вошли мистер
Лосберн и мистер Гримуиг в сопровождении мистера Браунлоу и человека, при виде
которого Оливер чуть не вскрикнул от изумления: его предупредили, что придет
его брат, а это был тот самый человек, которого он встретил в городе, где
базар, и видел, когда тот вместе с Феджином заглядывал в окно его маленькой
комнатки. Монкс бросил на пораженного мальчика взгляд, полный ненависти,
которую даже теперь не мог скрыть, и сел у двери. Мистер Браунлоу, державший в
руке какие-то бумаги, подошел к столу, у которого сидели Роз и Оливер.
— Это тягостная обязанность, — сказал он, —
но заявления, подписанные в Лондоне в присутствии многих джентльменов, должны
быть в основных чертах повторены здесь. Я бы хотел избавить вас от унижения, но
мы должны услышать их из ваших собственных уст, прежде чем расстанемся. Причина
вам известна.
— Продолжайте, — отвернувшись, сказал тот, к кому
он обращался. — Поторопитесь. Думаю, я сделал почти все, что требуется. Не
задерживайте меня здесь.
— Этот мальчик, — сказал мистер Браунлоу, притянув
к себе Оливера и положив руку ему на голову, — ваш единокровный брат,
незаконный сын вашего отца, дорогого моего друга Эдвина Лифорда, и бедной юной
Агнес Флеминг, которая умерла, дав ему жизнь.
— Да, — отозвался Монкс, бросив хмурый взгляд на
трепещущего мальчика, у которого сердце билось так, что он мог услышать его
биение. — Это их незаконнорожденный ублюдок.
— Вы позволяете себе оскорблять тех, — сурово
сказал мистер Браунлоу, — кто давно ушел в иной мир, где бессильны наши
жалкие осуждения. Оно не навлекает позора ни на одного живого человека, за
исключением вас, воспользовавшегося им. Не будем об этом говорить… Он родился в
этом городе.
— В здешнем работном доме, — последовал угрюмый
ответ. — У вас там записана эта история. — С этими словами он
нетерпеливо указал на бумаги.
— Вы должны сейчас ее повторить, — сказал мистер
Браунлоу, окинув взглядом слушателей.
— Ну так слушайте! — воскликнул Монкс. — Когда
его отец заболел в Риме, к нему приехала жена, моя мать, с которой он давно
разошелся. Она выехала из Парижа и взяла меня с собой — мне кажется, она хотела
присмотреть за его имуществом, так как сильной любви она к нему отнюдь не
питала, так же как и он к ней. Нас он не узнал, потому что был без сознания и
не приходил в себя вплоть до следующего дня, когда он умер. Среди бумаг у него
в столе мы нашли пакет, помеченный вечером того дня, когда он заболел, и
адресованный на ваше имя, — повернулся он к мистеру Браунлоу. — На
конверте была короткая приписка, в которой он просил вас после его смерти
переслать этот пакет по назначению. В нем лежали две бумаги — письмо к этой
девушке — Агнес — и завещание.
