— Что вы можете сказать о письме? — спросил мистер
Браунлоу.
— О письме?.. Лист бумаги, в котором многое было
замарано, с покаянным признанием и молитвами богу о помощи ей. Он одурачил
девушку сказкой, будто какаято загадочная тайна, которая в конце концов должна
раскрыться, препятствует в настоящее время его бракосочетанию с ней, и она
жила, терпеливо доверяясь ему, пока ее доверие не зашло слишком далеко и она не
утратила то, чего никто не мог ей вернуть. В то время ей оставалось всего
несколько месяцев до родов. Он поведал ей обо всем, что намеревался сделать,
чтобы скрыть ее позор, если будет жив, и умолял ее, если он умрет, не
проклинать его памяти и не думать о том, что последствия их греха падут на нее
или на их младенца, ибо вся вина лежит на нем. Он напоминал о том дне, когда
подарил ей маленький медальон и кольцо, на котором было выгравировано ее имя и
оставлено место для того имени, какое он надеялся когда-нибудь ей дать; умолял
ее хранить медальон и носить на сердце, как она это делала раньше, а затем
снова и снова повторял бессвязно все те же слова, как будто лишился рассудка.
Думаю, так оно и было.
— А завещание? — задал вопрос мистер Браунлоу.
Оливер заливался слезами. Монкс молчал.
— Завещание, — заговорил вместо него мистер
Браунлоу, — было составлено в том же духе, что и письмо. Он писал о
несчастьях, какие навлекла на него его жена, о строптивом нраве, порочности,
злобе, о том, что уже с раннего детства проявились дурные страсти у вас, его
единственного сына, которого научили ненавидеть его, и оставил вам и вашей
матери по восемьсот фунтов годового дохода каждому. Все остальное свое
имущество он разделил на две равные части: одну для Агнес Флеминг, другую для
ребенка, если он родится живым и достигнет совершеннолетия. Если бы родилась
девочка, она должна была унаследовать деньги безоговорочно; если мальчик, то
лишь при условии, что до совершеннолетия он не запятнает своего имени никаким
позорным, бесчестным, подлым или порочным поступком. По его словам, он сделал
это, чтобы подчеркнуть свое доверие к матери и свое убеждение, укрепившееся с
приближением смерти, что ребенок унаследует ее кроткое сердце и благородную
натуру. Если бы он обманулся в своих ожиданиях, деньги перешли бы к вам; ибо
тогда — и только тогда, когда оба сына были бы равны, — соглашался он
признать, что права притязать на его кошелек в первую очередь имеете вы,
который никогда не притязал на его сердце, но еще в раннем детстве оттолкнул
его своей холодностью и злобой.
— Моя мать, — повысив голос, сказал Монкс, —
сделала то, что сделала бы любая женщина. Она сожгла это завещание. Письмо так
и не достигло места своего назначения; но и письмо и другие доказательства она
сохранила на случай, если эти люди когда-нибудь попытаются скрыть пятно позора.
Отец девушки узнал от нее правду со всеми преувеличениями, какие могла
подсказать ее жестокая ненависть, — за это я люблю ее теперь. Под гнетом
стыда и бесчестья он бежал со своими детьми в самый отдаленный уголок Уэльса,
переменив даже свою фамилию, чтобы друзья не могли отыскать его убежище; и
здесь, спустя некоторое время, его нашли мертвым в постели. За несколько недель
до этого девушка тайком ушла из дому; он искал ее, бродя по окрестным городам и
деревням. В ту самую ночь, когда он вернулся домой, уверенный, что она
покончила с собой, чтобы скрыть свой и его позор, его старое сердце разорвалось.
Наступило короткое молчание, после которого мистер Браунлоу
продолжал рассказ.
— По прошествии многих лет, — сказал он, —
мать этого человека — Эдуарда Лифорда — явилась ко мне. Он покинул ее, когда
ему было только восемнадцать лет; похитил у нее драгоценности и деньги; играл в
азартные игры, швырял деньгами, не останавливался перед мошенничеством и бежал
в Лондон, где в течение двух лет поддерживал связь с самыми гнусными подонками
общества. Она страдала мучительным и неизлечимым недугом и хотела отыскать его
перед смертью. Начато было дознание, и предприняты самые тщательные поиски.
Долгое время они были безрезультатны, но в конце концов увенчались успехом, и
он вернулся с матерью во Францию.
— Там она умерла после долгой болезни, — продолжал
Монкс, — и на смертном одре завещала мне эти тайны, а также неутолимую и
смертельную ненависть ко всем, кого они касались, — хотя ей незачем было
завещать ее мне, потому что эту ненависть я унаследовал гораздо раньше. Она
отказывалась верить, что девушка покончила с собой, а стало быть и с ребенком,
и не сомневалась, что родился мальчик и этот мальчик жив. Я поклялся ей
затравить его, если он когда-нибудь появится на моем пути; не давать ему ни
минуты покоя; преследовать его с самой, неукротимой жестокостью; излить на него
всю сжигавшую меня ненависть и, если сумею, притащить его к самому подножию
виселиц, и тем посмеяться над оскорбительным завещанием отца. Она была права.
Он появился, наконец, на моем пути. Я начал хорошо, и, не будь этих болтливых
шлюх, я бы кончил так же, как начал!
Когда негодяй скрестил руки и в бессильной злобе стал
вполголоса проклинать самого себя, мистер Браунлоу повернулся к потрясенным
слушателям и пояснил, что еврей, старый сообщник и доверенное лицо Монкса,
получил большое вознаграждение за то, чтобы держать в сетях Оливера, причем
часть этого вознаграждения надлежало возвратить в случае, если тому удастся
спастись, и что спор, возникший по этому поводу, повлек за собой их посещение
загородного дома с целью опознать мальчика.
— Медальон и кольцо? — сказал мистер Браунлоу,
поворачиваясь к Монксу.
— Я их купил, у мужчины и женщины, о которых говорил
вам, а они украли их у сиделки, которая сияла их с трупа, — не поднимая
глаз, ответил Монкс. — Вам известно, что случилось с ними.
Мистер Браунлоу кивнул мистеру Гримуигу, который,
стремительно выбежав из комнаты, вскоре вернулся, подталкивая вперед миссис
Бамбл и таща за собою упирающегося супруга.
— Уж не обманывают ли меня глаза, или это в самом деле
маленький Оливер? — воскликнул мистер Бамбл с явно притворным
восторгом. — Ах, Оливер, если бы ты знал, как я горевал о тебе!..
— Придержи язык, болван! — пробормотала миссис
Бамбл.
— Это голос природы, природы, миссис Бамбл! —
возразил надзиратель работного дома. — Неужели я не могу расчувствоваться
— я, воспитавший его по-приходски, — когда вижу, как он восседает здесь
среди леди и джентльменов самой приятнейшей наружности! Я всегда любил этого
мальчика, как будто он приходился мне родным… родным дедушкой, — продолжал
мистер Бамбл, запнувшись и подыскивая удачное сравнение. — Оливер, дорогой
мой, ты помнишь того достойного джентльмена в белом жилете? Ах, Оливер, на
прошлой неделе он отошел на небо в дубовом гробу с ручками накладного серебра.
— Довольно, сэр! — резко сказал мистер
Гримуиг. — Сдержите свои чувства.
— Постараюсь по мере сил, сэр, — ответил мистер
Бамбл. — Как поживаете, сэр? Надеюсь, — вы в добром здоровье.
