Он стоял в лучах этого живого света, одну руку опустив на
деревянную перекладину перед собой, другую — поднеся к уху и вытягивая шею,
чтобы отчетливее слышать каждое слово, срывавшееся с уст председательствующего
судьи, который обращался с речью к присяжным. Иногда он быстро переводил на них
взгляд, стараясь подметить впечатление, произведенное каким-нибудь
незначительным, почти невесомым доводом в его пользу, а когда обвинительные
пункты излагались с ужасающей ясностью, посматривал на своего адвоката с немой
мольбой, чтобы тот хоть теперь сказал что-нибудь в его защиту. Если не считать
этих проявлений тревоги, он не шевельнул ни рукой, ни ногой. Вряд ли он сделал
хоть одно движение с самого начала судебного разбирательства, и теперь, когда
судья умолк, он оставался в той же напряженной позе, выражавшей глубокое
внимание, и не сводил с него глаз, словно все еще слушал.
Легкая суета в зале заставила его опомниться. Оглянувшись,
он увидел, что присяжные придвинулись друг к другу, чтобы обсудить приговор.
Когда его взгляд блуждал по галерее, он мог наблюдать, как люди приподнимаются,
стараясь разглядеть его лицо; одни торопливо подносили к глазам бинокль, другие
с видом, выражающим омерзение, шептали что-то соседям. Были здесь немногие,
которые как будто не обращали на него внимания и смотрели только на присяжных,
досадливо недоумевая, как могут они медлить. Но ни на одном лице — даже у
женщин, которых здесь было множество, не прочел он ни малейшего сочувствия,
ничего, кроме всепоглощающего желания услышать, как его осудят.
Когда он все это заметил, бросив вокруг растерянный взгляд,
снова наступила мертвая тишина, и, оглянувшись, он увидел, что присяжные
повернулись к судье. Тише!
Но они просили только разрешения удалиться. Он пристально
всматривался в их лица, когда один за другим они выходили, как будто надеялся
узнать, к чему склоняется большинство; но это было тщетно. Тюремщик тронул его
за плечо. Он машинально последовал за ним с помоста и сел на стул. Стул указал
ему тюремщик, иначе он бы его не увидел.
Снова он поднял глаза к галерее. Кое-кто из публики
закусывал, а некоторые обмахивались носовыми платками, так как в переполненном
зале было очень жарко. Какой-то молодой человек зарисовывал его лицо в
маленькую записную книжку. Он задал себе вопрос, есть ли сходство, и, словно
был праздным зрителем, смотрел на художника, когда тот сломал карандаш и очинил
его перочинным ножом.
Когда он перевел взгляд на судью, в голове у него
закопошились мысли о покрое его одежды, о том, сколько она стоит и как он ее
надевает. Одно из судейских кресел занимал старый толстый джентльмен, который с
полчаса назад вышел и сейчас вернулся. Он задавал себе вопрос, уходил ли этот
человек обедать, что было у него на обед и где он обедал, и предавался этим
пустым размышлениям, пока какой-то другой человек не привлек его внимания и не
вызвал новых размышлений.
Однако в течение всего этого времени его мозг ни на секунду
не мог избавиться от гнетущего, ошеломляющего сознания, что у ног его
разверзлась могила; оно не покидало его, но это было смутное, неопределенное
представление, и он не мог на нем сосредоточиться. Но даже сейчас, когда он
дрожал и его бросало в жар при мысли о близкой смерти, он принялся считать
железные прутья перед собой и размышлять о том, как могла отломиться верхушка
одного из них и починят ли ее или оставят такой, какая есть. Потом он вспомнил
обо всех ужасах виселицы и эшафота и вдруг отвлекся, следя за человеком,
кропившим пол водой, чтобы охладить его, а потом снова задумался.
Наконец, раздался возглас, призывающий к молчанию, и все,
затаив дыхание, устремили взгляд на дверь. Присяжные вернулись и прошли мимо
него. Он ничего не мог угадать по их лицам: они были словно каменные.
Спустилась глубокая тишина… ни шороха… ни вздоха… Виновен!
Зал огласился страшными криками, повторявшимися снова и
снова, а затем эхом прокатился громкий рев, который усиливался, нарастая, как
грозные раскаты грома. То был взрыв радости толпы, ликующей перед зданием суда
при вести о том, что он умрет в понедельник.
Шум утих, и его спросили, имеет ли он что-нибудь сказать
против вынесенного ему смертного приговора. Он принял прежнюю напряженную позу
и пристально смотрел на вопрошавшего; но вопрос повторили дважды, прежде чем
Феджин его расслышал, а тогда он пробормотал только, что он — старик… старик…
старик… и, понизив голос до шепота, снова умолк.
Судья надел черную шапочку, а осужденный стоял все с тем же
видом и в той же позе. У женщин на галерее вырвалось восклицание, вызванное
этим страшным и торжественным моментом. Феджин быстро поднял глаза, словно
рассерженный этой помехой, и с еще большим вниманием наклонился вперед. Речь,
обращенная к нему, была торжественна и внушительна; приговор страшно было
слушать. Но он стоял, как мраморная статуя: ни один мускул не дрогнул. Его лицо
с отвисшей нижней челюстью и широко раскрытыми глазами было изможденным, и он
все еще вытягивал шею, когда тюремщик положил ему руку на плечо и поманил его к
выходу. Он тупо посмотрел вокруг и повиновался.
Его повели через комнату с каменным полом, находившуюся под
залом суда, где одни арестанты ждали своей очереди, а другие беседовали с друзьями,
которые толпились у решетки, выходившей на открытый двор. Не было никого, кто
бы поговорил с ним; но когда он проходил мимо, арестованные расступились, чтобы
не заслонять его от тех, кто прильнул к прутьям решетки, а те осыпали его
ругательствами, кричали и свистели. Он погрозил кулаком и хотел плюнуть на них,
но сопровождающие увлекли его мрачным коридором, освещенным несколькими
тусклыми лампами, в недра тюрьмы.
Здесь его обыскали — нет ли при нем каких-нибудь средств,
которые могли бы предварить исполнение приговора; по совершении этой церемонии
его отвели в одну из камер для осужденных и оставили здесь одного.
Он опустился на каменную скамью против двери, служившую
стулом и ложем, и, уставившись налитыми кровью глазами в пол, попытался
собраться с мыслями. Спустя некоторое время он начал припоминать отдельные, не
связанные между собой фразы из речи судьи, хотя тогда ему казалось, что он ни
слова не может расслышать. Постепенно они расположились в должном
порядке, — а за ними пришли и другие. Вскоре он восстановил почти всю
речь. Быть повешенным, за шею, пока не умрет, — таков был приговор. Быть
повешенным за шею, пока не умрет.
Когда совсем стемнело, он начал думать обо всех знакомых ему
людях, которые умерли на эшафоте — иные не без его помощи. Они возникали перед
ним в такой стремительной последовательности, что он едва мог их сосчитать. Он
видел, как умерли иные из них, и посмеивался, потому что они умирали с молитвой
на устах. С каким стуком падала доска
[46]
и как быстро
превращались они из крепких, здоровых людей в качающиеся тюки одежды!
Может быть, кое-кто из них находился в этой самой камере —
сидел на этом самом месте. Было очень темно; почему не принесли света? Эта
камера была выстроена много лет назад. Должно быть, десятки людей проводили
здесь последние свои часы. Казалось, будто сидишь в склепе, устланном мертвыми
телами, — капюшон, петля, связанные руки, лица, которые он узнавал даже
сквозь это отвратительное покрывало… Света, света!
