Наконец, когда он в кровь разбил руки, колотя о тяжелую
дверь и стены, появилось двое: один нес свечу, которую затем вставил в железный
фонарь, прикрепленный к стене; другой тащил тюфяк, чтобы переспать на нем, так
как заключенного больше не должны были оставлять одного.
Вскоре настала ночь — темная, унылая, немая ночь. Другим,
бодрствующим, радостно прислушиваться к бою часов на церкви, потому что он
возвещает о жизни и следующем дне. Ему он приносил отчаяние. В каждом звуке
медного колокола, его глухом и низком «бум», ему слышалось — «смерть». Что
толку было от шума и сутолоки беззаботного утра, проникавших даже сюда, к нему?
Это был все тот же похоронный звон, в котором издевательство слилось с
предостережением.
День миновал. День? Не было никакого дня; он пролетел так же
быстро, как наступил, — и снова спустилась ночь, ночь такая долгая и все
же такая короткая: долгая благодаря устрашающему своему безмолвию и короткая благодаря
быстротечным своим часам. Он то бесновался и богохульствовал, то выл и рвал на
себе волосы. Его почтенные единоверцы пришли, чтобы помолиться вместе с ним, но
он их прогнал с проклятьями. Они возобновили свои благочестивые усилия, но он
вытолкал их вон.
Ночь с субботы на воскресенье. Ему осталось жить еще одну
ночь. И пока он размышлял об этом, настал день — воскресенье.
Только к вечеру этого последнего, ужасного дня угнетающее
сознание беспомощного и отчаянного его положения охватило во всей своей
напряженности его порочную душу — не потому, что он лелеял какую-то твердую
надежду на помилование, а потому, что до сей поры он допускал лишь смутную
возможность столь близкой смерти. Он мало говорил с теми двумя людьми, которые
сменяли друг друга, присматривая за ним, а они в свою очередь не пытались
привлечь его внимание. Он сидел бодрствуя, но грезя. Иногда он вскакивал и с
раскрытым ртом, весь в жару, бегал взад и вперед в таком припадке страха и
злобы, что даже они — привычные к таким сценам — отшатывались от него с ужасом.
Наконец, он стал столь страшен, терзаемый нечистой своей совестью, что один
человек не в силах был сидеть с ним с глазу на глаз — и теперь они сторожили
его вдвоем.
Он прикорнул на своем каменном ложе и задумался о прошлом.
Он был ранен каким-то предметом, брошенным в него из толпы в день ареста, и
голова его была обмотана полотняными бинтами. Рыжие волосы свешивались на
бескровное лицо; борода сбилась, несколько клочьев было вырвано; глаза горели
страшным огнем; немытая кожа трескалась от пожиравшей его лихорадки. Восемь…
девять… десять… Если это не фокус, чтобы запугать его, если это и в самом деле
часы, следующие по пятам друг за другом, где будет он, когда стрелка обойдет
еще круг! Одиннадцать! Снова бой, а эхо предыдущего часа еще не отзвучало. В
восемь он будет единственным плакальщиком в своей собственной траурной
процессии. В одиннадцать…
Страшные стены Ньюгета, скрывавшие столько страдания и
столько невыразимой тоски не только от глаз, но — слишком часто и слишком долго
— от мыслей людей, никогда не видели зрелища столь ужасного. Те немногие,
которые, проходя мимо, замедляли шаги и задавали себе вопрос, что делает
человек, приговоренный к повешению, плохо спали бы в эту ночь, если бы могли
его увидеть.
С раннего вечера и почти до полуночи маленькие группы, из
двух-трех человек, приближались ко входу в привратницкую, и люди с
встревоженным видом осведомлялись, не отложен ли смертный приговор. Получив
отрицательный ответ, они передавали желанную весть другим группам, собиравшимся
на улице, указывали друг другу дверь, откуда он должен был выйти, и место для
эшафота, а затем, неохотно уходя, оглядывались, мысленно представляя себе это
зрелище. Мало-помалу они ушли один за другим, и в течение часа в глухую пору
ночи улица оставалась безлюдной и темной.
Площадка перед тюрьмой была расчищена, и несколько крепких
брусьев, окрашенных в черный цвет, были положены заранее, чтобы сдержать натиск
толпы, когда у калитки появились мистер Браунлоу и Оливер и предъявили
разрешение на свидание с заключенным, подписанное одним из шерифов.
[47]
Их немедленно впустили в привратницкую.
— И этот юный джентльмен тоже войдет, сэр? —
спросил человек, которому поручено было сопровождать их. — Такое зрелище
не для детей, сэр.
— Верно, друг мой, — сказал мистер
Браунлоу, — но мальчик имеет прямое отношение к тому делу, которое привело
меня к этому человеку; а так как этот ребенок видел его в пору его преуспеяния
и злодейств, то я считаю полезным, чтобы он увидел его теперь, хотя бы это
вызвало страх и причинило страдания.
Эти несколько слов были сказаны в сторонке — так, чтобы
Оливер их не слышал. Человек притронулся к шляпе и, с любопытством взглянув —
на Оливера, открыл другие ворота, против тех, в которые они вошли, и темными,
извилистыми коридорами повел их к камерам.
— Вот здесь, — сказал он, останавливаясь в мрачном
коридоре, где двое рабочих в глубоком молчании занимались какими-то
приготовлениями, — вот здесь он будет проходить. А если вы заглянете сюда,
то увидите дверь, через которую он выйдет.
Он ввел их в кухню с каменным полом, уставленную медными
котлами для варки тюремной пищи, и указал на дверь. На ней было зарешеченное
отверстие, в которое врывались голоса, сливаясь со стуком молотков и грохотом
падающих досок. Там возводили эшафот.
Далее они миновали несколько массивных ворот, которые
отпирали другие тюремщики с внутренней стороны, и, пройдя открытым двором,
поднялись по узкой лестнице и вступили в коридор с рядом дверей по левую руку.
Подав им знак остановиться здесь, тюремщик постучал в одну из них связкой
ключей. Оба сторожа, пошептавшись, вышли, потягиваясь, в коридор, словно
обрадованные передышкой, и предложили посетителям войти вслед за тюремщиком в
камеру. Они вошли.
Осужденный сидел на скамье, раскачиваясь из стороны в
сторону; лицо его напоминало скорее морду затравленного зверя, чем лицо
человека. По-видимому, мысли его блуждали в прошлом, потому что он без умолку
бормотал, казалось воспринимая посетителей только как участников своих
галлюцинаций.
— Славный мальчик, Чарли… ловко сделано… —
бормотал он. — Оливер тоже… ха-ха-ха!.. и Оливер… Он теперь совсем
джентльмен… совсем джентль… уведите этого мальчика спать!
Тюремщик взял Оливера за руку и, шепнув, чтобы он не боялся,
молча смотрел.
— Уведите его спать! — крикнул Феджин. —
Слышите вы меня, кто-нибудь из вас? Он… он… причина всего этого. Дадут денег,
если приучить его… глотку Болтера… Билл, не возитесь с девушкой… режьте как
можно глубже глотку Болтера. Отпилите ему голову!
