Месяц испытания истек, и Оливер был формально принят в
ученики. Пора года была славная, несущая болезни. Выражаясь коммерческим языком,
на гробы был спрос, и за несколько недель Оливер приобрел большой опыт. Успех
хитроумной выдумки мистера Сауербери превзошел самые радужные его надежды.
Старожилы не помнили, чтобы так свирепствовала корь и так косила младенцев; и
много траурных процессий возглавлял маленький Оливер в шляпе с лентой,
спускавшейся до колен, к невыразимому восторгу и умилению всех матерей города.
Так как Оливер принимал участие вместе со своим хозяином также и в похоронах
взрослых людей, чтобы приобрести невозмутимую осанку и умение владеть собой,
насущно необходимые безупречному гробовщику, то у него было немало случаев
наблюдать превосходное смирение и твердость, с какими иные сильные духом люди
переносят испытания и утраты.
Так, например, когда Сауербери получал заказ на погребение
какой-нибудь богатой старой леди или джентльмена, окруженных множеством
племянников и племянниц, которые в течение всей болезни были поистине безутешны
и предавались безудержной скорби даже на глазах посторонних, — эти самые
особы чувствовали себя прекрасно в своем кругу и были весьма беззаботны,
беседуя между собой столь весело и непринужденно, словно не случилось ровно
ничего, что могло бы нарушить их покой. Да и мужья переносили потерю своих жен
с героическим спокойствием. В свою очередь жены, облекаясь в траур по своим
мужьям, не только не горевали в этой одежде скорби, но как будто заботились о
том, чтобы она была изящна и к лицу им. Можно было также заметить, что леди и
джентльмены, претерпевавшие жестокие муки при церемонии погребения, приходили в
себя немедленно по возвращении домой и совершенно успокаивались еще до
окончания чаепития. Видеть все это было очень приятно и назидательно, и Оливер
наблюдал за происходящим с великим восхищением.
Утверждать с некоторой степенью достоверности, будто пример
этих добрых людей научил Оливера покорности судьбе, я не могу, хотя и являюсь
его биографом; но я могу решительно заявить, что в течение многих месяцев он
смиренно выносил помыкание и насмешки Ноэ Клейпола, который стал обращаться с
ним гораздо хуже, чем раньше, ибо почувствовал зависть, когда новый ученик
получил черный жезл и ленту на шляпу, тогда как он, старый ученик, по-прежнему
ходил в шапке блином и в кожаных штанах. Шарлотт относилась к Оливеру плохо,
потому что плохо относился к нему Ноэ; а миссис Сауербери оставалась
непримиримым его врагом, потому что мистер Сауербери не прочь был стать его
другом; и вот между этими тремя лицами, с одной стороны, и обилием похорон, с
другой, Оливер чувствовал себя, пожалуй, не так приятно, как голодная свинья,
когда ее по ошибке заперли в амбар с зерном при пивоварне.
А теперь я приступаю к очень важному эпизоду в истории
Оливера, ибо мне предстоит поведать о происшествии, которое, хотя и может
показаться пустым и незначительным, косвенным образом повлекло за собой
существенную перемену во всех его делах и видах на будущее.
Однажды Оливер и Ноэ спустились, по обыкновению, в обеденный
час в кухню, чтобы угоститься бараниной — кусок был самый дрянной, фунта в
полтора, — когда Шарлотт вызвали из кухни, а Ноэ Клейпол, голодный и злой,
решил, что этот короткий промежуток времени он использует наилучшим образом,
если станет дразнить и мучить юного Оливера Твиста.
Намереваясь предаться сей невинной забаве, Ноэ положил ноги
на покрытый скатертью стол, потянул Оливера за волосы, дернул его за ухо и
высказал мнение, что он «подлиза»; далее он заявил о своем желании видеть, как
его вздернут на виселицу, когда бы ни наступило это приятное событие, и сделал
ряд других язвительных замечаний, каких можно было ждать от столь зловредного и
испорченного приютского мальчишки. Но так как ни одна из этих насмешек не
достигла желанной цели — не довела Оливера до слез, — Ноэ попытался
проявить еще больше остроумия и совершил то, что многие пошлые остряки,
пользующиеся большей славой, чем Ноэ, делают и по сей день, когда хотят
поиздеваться над кем-либо. Он перешел на личности.
— Приходский щенок, — начал Ноэ, — как
поживает твоя мать?
— Она умерла, — ответил Оливер. — Не говорите
о ней ни слова.
При этом Оливер вспыхнул, стал дышать прерывисто, а губы и
ноздри его начали как-то странно подергиваться, что, по мнению мистера
Клейпола, неминуемо предвещало бурные рыдания. Находясь под этим впечатлением,
он снова приступил к делу.
— Отчего она умерла, приходский щенок? — спросил
Ноэ.
— От разбитого сердца, так мне говорили старые
сиделки, — сказал Оливер, не столько отвечая Ноэ, сколько думая
вслух. — Мне кажется, я понимаю, что значит умереть от разбитого сердца!
— Траляля-ля-ля, приходский щенок! — воскликнул
Ноэ, когда слеза скатилась по щеке Оливера. — Что это довело тебя до слез?
— Не вы, — ответил Оливер, быстро смахнув
слезу. — Не воображайте!
— Не я, вот как? — поддразнил Ноэ.
— Да, не вы! — резко ответил Оливер. — Ну, а
теперь довольно. Больше ни слова не говорите мне о ней. Лучше не говорите!
— Лучше не говорить! — воскликнул Ноэ. — Вот
как! Лучше не говорить! Приходский щенок, да ты наглец! Твоя мать! Хороша она
была, нечего сказать! О, бог ты мой!
Тут Ноэ многозначительно кивнул головой и сморщил, насколько
было возможно, свой крохотный красный носик.
— Знаешь ли, приходский щенок, — ободренный
молчанием Оливера, он заговорил насмешливым, притворно соболезнующим
тоном, — знаешь ли, приходский щенок, теперь уж этому не помочь, да и
тогда, конечно, ты не мог помочь, и я очень этим огорчен. Разумеется, мы все
огорчены и очень тебя жалеем. Но должен же ты знать, приходский щенок, что твоя
мать была самой настоящей шлюхой.
— Что вы сказали? — вздрогнув, переспросил Оливер.
— Самой настоящей шлюхой, приходский щенок, —
хладнокровно повторил Ноэ. — И знаешь, приходский щенок, хорошо, что она
тогда умерла, иначе пришлось бы ей исполнять тяжелую работу в Брайдуэле,
[13]
или отправиться за океан, или болтаться на виселице, вернее
всего — последнее!
Побагровев от бешенства, Оливер вскочил, опрокинул стол и
стул, схватил Ноэ за горло, тряхнул его так, что у того зубы застучали, и,
вложив все свои силы в один тяжелый удар, сбил его с ног.
Минуту назад мальчик казался тихим, кротким, забитым
существом, каким его сделало суровое обращение. Но, наконец, дух его
возмутился: жестокое оскорбление, нанесенное покойной матери, воспламенило его
кровь. Грудь его вздымалась; он выпрямился во весь рост; глаза горели; он был
сам на себя не похож, когда стоял, грозно сверкая глазами над трусливым своим
мучителем, съежившимся у его ног, и бросал вызов с энергией, доселе ему
неведомой.
