— Разумеется, разумеется, — сказал джентльмен в
белом жилете, благосклонно улыбаясь и поглаживая Ноэ по голове, которая
находилась примерно на три дюйма выше его собственной. — Ты — славный
мальчик, очень славный. Вот тебе пенни… Бамбл, отправляйтесь-ка с вашей тростью
к Сауербери и посмотрите, что там нужно сделать. Не щадите его, Бамбл.
— Не буду щадить, сэр, — ответил Бамбл, поправляя
дратву, которой был обмотан конец его трости, предназначенной для бичеваний.
— И Сауербери скажите, чтобы он его не щадил. Без
синяков и ссадин от него ничего не добиться, — сказал джентльмен в белом
жилете.
— Я позабочусь об этом, сэр, — ответил бидл.
И так как треуголка и трость были уже приведены в порядок, к
удовольствию их владельца, мистер Бамбл поспешил с Ноэ Клейполом в лавку
гробовщика.
Здесь положение дел отнюдь не изменилось к лучшему.
Сауербери еще не вернулся, а Оливер с прежним рвением колотил ногами в дверь
погреба. Ярость его, по словам миссис Сауербери и Шарлотт, была столь ужасна,
что мистер Бамбл счел благоразумным сперва начать переговоры, а потом уже
отпереть дверь. С этой целью он в виде вступления ударил ногой в дверь, а
затем, приложив губы к замочной скважине, произнес голосом низким и
внушительным:
— Оливер!
— Выпустите меня! — отозвался Оливер из погреба.
— Ты узнаешь мой голос, Оливер? — спросил мистер
Бамбл.
— Да, — ответил Оливер.
— И ты не боишься? Не трепещешь, когда я говорю? —
спросил мистер Бамбл.
— Нет! — дерзко ответил Оливер.
Ответ, столь не похожий на тот, какой он ждал услышать и
какой привык получать, не на шутку потряс мистера Бамбла. Он попятился от
замочной скважины, выпрямился во весь рост и в немом изумлении посмотрел на
присутствующих, перевода взгляд с одного на другого.
— Ох, мистер Бамбл, должно быть, он с ума
спятил, — сказала миссис Сауербери. — Ни один мальчишка, будь он хотя
бы наполовину в здравом рассудке, не осмелился бы так разговаривать с вами.
— Это не сумасшествие, миссис, — ответил мистер
Бамбл после недолгого глубокого раздумья. — Это мясо.
— Что такое? — воскликнула миссис Сауербери.
— Мясо, миссис, мясо! — повторил Бамбл сурово и
выразительно. — Вы его закормили, миссис. Вы пробудили в нем
противоестественную душу и противоестественный дух, которые не подобает иметь
человеку в его положении. Это скажут вам, миссис Сауербери, и члены приходского
совета, а они — практические философы. Что делать беднякам с душой или духом?
Хватит с них того, что мы им оставляем тело. Если бы вы, миссис, держали
мальчика на каше, этого никогда бы не случилось.
— Ах, боже мой! — возопила миссис Сауербери,
набожно возведя глаза к потолку. — Вот что значит быть щедрой!
Щедрость миссис Сауербери по отношению к Оливеру выражалась
в том, что она, не скупясь, наделяла его отвратительными объедками, которых
никто другой не стал бы есть. И, следовательно, было немало покорности и
самоотвержения в ее согласии добровольно принять на себя столь тяжкое
обвинение, выдвинутое мистером Бамблом. Надо быть справедливым и отметить, что
в этом она была неповинна ни помышлением, ни словом, ни делом.
— Ах! — сказал мистер Бамбл, когда леди снова
опустила глаза долу. — Единственное, что можно сейчас сделать, — это
оставить его на день-другой в погребе, чтобы он немножко проголодался, а потом
вывести его оттуда и кормить одной кашей, пока не закончится срок его обучения.
Он из дурной семьи. Легко возбуждающиеся натуры, миссис Сауербери! И сиделка и
доктор говорили, что его мать приплелась сюда, невзирая на такие препятствия и
мучения, которые давным-давно убили бы любую добропорядочную женщину.
Когда мистер Бамбл довел свою речь до этого пункта, Оливер,
услыхав ровно столько, чтобы уловить снова упоминание о своей матери, опять
заколотил ногами в дверь с таким неистовством, что заглушил все прочие звуки.
В этот критический момент вернулся Сауербери. Когда ему
поведали о преступлении Оливера с теми преувеличениями, какие, по мнению обеих
леди, могли наилучшим образом воспламенить его гнев, он немедленно отпер дверь
погреба и вытащил за шиворот своего взбунтовавшегося ученика.
Одежда Оливера была разорвана в клочья во время избиения;
лицо в синяках и царапинах; всклокоченные волосы падали ему на лоб. Но лицо его
по-прежнему пылало от ярости, а когда его извлекли из темницы, он бросил
грозный взгляд на Ноэ и казался нисколько не запуганным.
— Нечего сказать, хорош парень! — произнес
Сауербери, встряхнув Оливера и угостив его пощечиной.
— Он ругал мою мать, — ответил Оливер.
— Ну так что за беда, если и ругал, неблагодарная,
негодная ты тварь? — воскликнула миссис Сауербери. — Она заслужила
все, что он о ней говорил, и даже больше.
— Нет, не заслужила, — сказал Оливер.
— Нет, заслужила, — сказала миссис Сауербери.
— Это неправда! — крикнул Оливер. — Неправда!
Миссис Сауербери залилась потоком слез. Этот поток слез
лишил мистера Сауербери возможности сделать выбор. Если бы он хоть на минутку
поколебался сурово наказать Оливера согласно всем прецедентам в супружеских
размолвках, то заслужил бы, как поймет искушенный читатель, наименование
скотины, чудовища, оскорбителя, гнусной пародии на мужчину и другие лестные
отзывы, слишком многочисленные, чтобы их можно было уместить в пределах этой
главы. Нужно отдать ему справедливость: поскольку простиралась его
власть, — а она простиралась недалеко, — он был расположен щадить
мальчика, может быть потому, что это отвечало его интересам, а быть может
потому, что его жена не любила Оливера. Однако поток ее слез поставил его в
безвыходное положение, и он отколотил Оливера так, что удовлетворил даже миссис
Сауербери, а мистеру Бамблу в сущности уже незачем было пускать в ход
приходскую трость. До наступления ночи Оливер сидел под замком в чулане в
обществе насоса и ломтя хлеба, а вечером миссис Сауербери, стоя за дверью,
сделала ряд замечаний, отнюдь не лестных для памяти его матери, затем — Ноэ и
Шарлотт все это время осыпали его насмешками и остротами — приказала ему идти
наверх, где находилось его жалкое ложе.
Оставшись один в безмолвии и тишине мрачной лавки
гробовщика, Оливер только тогда дал волю чувствам, которые после такого дня
могли пробудиться даже в душе ребенка. Он с презрением слушал язвительные
замечания, он без единого крика перенес удары плетью, ибо сердце его
исполнилось той гордости, которая заставила бы его молчать до последней минуты,
даже если бы его поджаривали на огне. Но теперь, когда никто не видел и не
слышал его, Оливер упал на колени и заплакал такими слезами, какие мало кто в
столь юном возрасте имел основания проливать — к чести нашей, бог дарует их
смертным.
