В конце концов не будь добросердечного сторожа у заставы и
милосердной старой леди, страдания Оливера закончились бы гораздо скорее, так
же как и страдания его матери, — иными словами, он упал бы мертвым на
королевской большой дороге. Но сторож у заставы накормил его хлебом и сыром, а
старая леди, внук которой, потерпев кораблекрушение, скитался босой в какой-то
далекой стране, пожалела бедного сироту и дала ему то немногое, что могла
уделить; и самое главное, она подарила ему добрые, ласковые слова и слезы
сочувствия и сострадания, запавшие в душу Оливера глубже, чем все перенесенные
им доселе мучения.
На седьмой день после ухода из родного города Оливер,
прихрамывая, медленно вошел рано утром в городок Барнет. Ставни на окнах были
закрыты, улицы пустынны: никто еще не просыпался для повседневных дел. Солнце
вставало во всем своем великолепии, но свет заставил Оливера только сильнее
почувствовать свое полное одиночество и заброшенность, когда он с
окровавленными ногами, покрытый пылью, сидел на ступеньках у какой-то двери.
Постепенно начали открываться ставни; поднялись шторы на
окнах, и на улице появились прохожие. Иные на минутку приостанавливались и
смотрели на Оливера или на ходу оборачивались, чтобы взглянуть на него; но
никто не пришел ему на помощь и не спросил, как он сюда попал. У него не
хватало духу просить милостыню. И он по-прежнему сидел у двери.
Долго он сидел, съежившись, на ступеньке, удивляясь
количеству трактиров (в каждом втором доме города Барнета помещалась таверна,
большая или маленькая), равнодушно посматривая на проезжающие мимо кареты и
размышляя о том, как странно, что им ничего не стоит проделать в несколько
часов то, на что ему понадобилась целая неделя, в течение которой он проявил
мужество и решимость, несвойственные его возрасту. Вдруг он заметил мальчика,
который, безучастно пройдя мимо него несколько минут назад, вернулся и теперь
очень пристально следил за ним с противоположной стороны улицы. Сначала он не
придал этому значения, но мальчик так долго занимался наблюдением, что Оливер
поднял голову и тоже посмотрел на него в упор. Тогда мальчик перешел улицу и,
подойдя к Оливеру, сказал:
— Эй, парнишка! Какая беда стряслась?
Мальчик, обратившийся с этим вопросом к юному
путешественнику, был примерно одних с ним лет, но казался самым удивительным из
всех мальчиков, каких случалось встречать Оливеру. Он был курносый, с плоским
лбом, ничем не примечательной физиономией и такой грязный, каким только можно
вообразить юнца, но напускал на себя важность и держался как взрослый. Для
своих лет он был мал ростом, ноги у него были кривые, а глазки острые и
противные. Шляпа едва держалась у него на макушке, ежеминутно грозя слететь;
это случилось бы с ней не раз, если бы ее владелец не имел привычки то и дело
встряхивать головой, после чего шляпа водворялась на прежнее место. На нем был
сюртук взрослого мужчины, доходивший ему до пят. Обшлага он отвернул до локтя,
выпростав кисти рук из рукавов, по-видимому с той целью, чтобы засунуть их с
вызывающим видом в карманы плисовых штанов, ибо руки он держал в карманах.
Вообще это был самый развязный и самоуверенный молодой джентльмен, ростом около
четырех футов шести дюймов и в блюхеровских башмаках.
[14]
— Эй, парнишка! Какая беда стряслась? — сказал сей
странный молодой джентльмен Оливеру.
— Я очень устал и проголодался, — со слезами на
глазах ответил Оливер. — Я пришел издалека. Я иду вот уже семь дней.
— Семь дней! — воскликнул молодой
джентльмен. — Понимаю. По приказу клюва, да? Но, кажется, — добавил
он, заметив удивленный взгляд Оливера, — ты не знаешь, что такое клюв,
приятель?
Оливер скромно ответил, что, по его сведениям, упомянутое
слово обозначает рот у птиц.
— До чего же он желторотый! — воскликнул молодой
джентльмен. — Да ведь клюв — это судья! И если идешь по приказу клюва, то
идешь не прямо вперед, а к петле, и с нее уж не сорваться. Ты никогда не бывал
на ступальном колесе?
[15]
— На каком колесе? — спросил Оливер.
— На каком? Да, конечно, на ступальном, на том самом,
которое занимает так мало места, что может вертеться в каменном кувшине. И чем
лучше оно работает, тем хуже приходится людям, потому что, если людям хорошо
живется, для него не найти рабочих… Но послушай, — продолжал молодой
джентльмен, — тебе нужно задать корму, и ты его получишь. Я и сам теперь
на мели — только и есть у меня, что боб да сорока,
[16]
но уж
коли на то пошло, я раскошелюсь. Вставай-ка! Ну!.. Вот так!.. В путь-дорогу!
Молодой джентльмен помог Оливеру подняться и повел его в
ближайшую мелочную лавку, где купил ветчины и половину четырехфунтовой булки,
или, как он выразился, «отрубей на четыре пенса»; ветчина сохранялась от пыли
благодаря хитроумной уловке, заключавшейся в том, что из булки вытаскивали
часть мякиша, а вместо него запихивали ветчину. Взяв хлеб под мышку, молодой
джентльмен свернул в небольшой трактир и прошел в заднюю комнату, служившую
распивочной. Сюда, по распоряжению таинственного юнца, была принесена кружка
пива, и Оливер, воспользовавшись приглашением своего нового друга, принялся за
еду и ел долго и много, а в это время странный мальчик посматривал на него с
величайшим вниманием.
— Идешь в Лондон? — спросил странный мальчик,
когда Оливер, наконец, покончил с едой.
— Да.
— Квартира есть?
— Нет.
— Деньги?
— Нет.
Странный мальчик свистнул и засунул руки в карманы так
глубоко, как только позволяли длинные рукава.
— Вы живете в Лондоне? — спросил Оливер.
— Да, когда бываю у себя дома, — ответил
мальчик. — Ты бы не прочь отыскать какое-нибудь местечко, чтобы
переночевать там сегодня, верно?
— Очень хотел бы, — ответил Оливер. — Я не
спал под крышей с тех пор, как ушел из своего городка.
— Нечего тереть из-за этого глаза, — сказал
молодой джентльмен. — Сегодня вечером я должен быть в Лондоне, а там у
меня есть знакомый, почтенный старый джентльмен, который приютит тебя даром и
сдачи не потребует, — конечно, если ему тебя представит джентльмен, которого
он знает. А разве он меня не знает? О нет! Совсем не знает! Нисколько!
Разумеется!
