Бесполезно спорить о том, естественны или неестественны
поведение и характер девушки, возможны или немыслимы, правильны или нет. Они —
сама правда. Всякий, кто наблюдал эти печальные тени жизни, должен это знать.
Начиная с первого появления этой жалкой несчастной девушки и кончая тем, как
она опускает свою окровавленную голову на грудь грабителя, здесь нет ни
малейшего преувеличения или натяжки. Это святая правда, ибо эту правду бог
оставляет в душах развращенных и несчастных; надежда еще тлеет в них; последняя
чистая капля воды на дне заросшего тиной колодца. В ней заключены и лучшие и
худшие стороны нашей природы — множество самых уродливых ее свойств, но есть и
самые прекрасные; это — противоречие, аномалия, кажущиеся невозможными, но это
— правда. Я рад, что в ней усомнились, ибо, если бы я нуждался в подтверждении
того, что эту правду нужно сказать, последнее обстоятельство вдохнуло бы в меня
эту уверенность.
В тысяча восемьсот пятидесятом году один чудак-олдермен во
всеуслышание заявил в Лондоне, что острова Джекоба нет и никогда не было. Но и
в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году остров Джекоба (по-прежнему место
незавидное) продолжает существовать, хотя значительно изменился к лучшему.
Глава 1
повествует о месте, где родился Оливер Твист, и
обстоятельствах, сопутствовавших его рождению
Среди общественных зданий в некоем городе, который по многим
причинам благоразумнее будет не называть и которому я не дам никакого
вымышленного наименования, находится здание, издавна встречающееся почти во
всех городах, больших и малых, именно — работный дом.
[5]
И в
этом работном доме родился, — я могу себя не утруждать указанием дня и
числа, так как это не имеет никакого значения для читателя, во всяком случае на
данной стадии повествования, — родился смертный, чье имя предшествует
началу этой главы.
Когда приходский врач
[6]
ввел его в сей мир
печали и скорбей, долгое время казалось весьма сомнительным, выживет ли
ребенок, чтобы получить какое бы то ни было имя; по всей вероятности, эти
мемуары никогда не вышли бы в свет, а если бы вышли, то заняли бы не более
двух-трех страниц и благодаря этому бесценному качеству являли бы собою самый
краткий и правдивый образец биографии из всех сохранившихся в литературе любого
века или любой страны.
Хотя я не склонен утверждать, что рождение в работном доме
само по себе самая счастливая и завидная участь, какая может выпасть на долю человека,
тем не менее я полагаю, что при данных условиях это было наилучшим для Оливера
Твиста. Потому что весьма трудно было добиться, чтобы Оливер Твист взял на себя
заботу о своем дыхании, а это занятие хлопотливое, хотя обычай сделал его
необходимым для нашего безболезненного существования. В течение некоторого
времени он лежал, задыхающийся, на шерстяном матрасике, находясь в неустойчивом
равновесии между этим миром и грядущим и решительно склоняясь в пользу
последнего. Если бы на протяжении этого короткого промежутка времени Оливер был
окружен заботливыми бабушками, встревоженными тетками, опытными сиделками и
премудрыми докторами, он неизбежно и, несомненно был бы загублен. Но так как
никого поблизости не было, кроме нищей старухи, у которой голова затуманилась
от непривычной порции пива, и приходского врача, исполнявшего свои обязанности
по договору, Оливер и Природа вдвоем выиграли битву. В результате Оливер после
недолгой борьбы вздохнул, чихнул и возвестил обитателям работного дома о новом
бремени, ложившемся на приход, испустив такой громкий вопль, какой только можно
было ожидать от младенца мужского пола, который три с четвертью минуты назад
получил сей весьма полезный дар — голос.
Как только Оливер обнаружил это первое доказательство
надлежащей и свободной деятельности своих легких, лоскутное одеяло, небрежно
брошенное на железную кровать, зашевелилось, бледное лицо молодой женщины
приподнялось с подушки и слабый голос невнятно произнес:
— Дайте мне посмотреть на ребенка — и умереть.
Врач сидел у камина, согревая и потирая ладони. Когда
заговорила молодая женщина, он встал и, подойдя к изголовью, сказал ласковее,
чем можно было от него ждать:
— Ну, вам еще рано говорить о смерти!
— Конечно, боже избавь! — вмешалась сиделка,
торопливо засовывая в карман зеленую бутылку, содержимое которой она с явным
удовольствием смаковала в углу комнаты. — Боже избавь! Вот когда она
проживет столько, сколько прожила я, сэр, да произведет на свет тринадцать
ребят, и из них останутся в живых двое, да и те будут с нею в работном доме,
вот тогда она образумится и не будет принимать все близко к сердцу!..
Подумайте, милая, о том, что значит быть матерью! Какой у вас милый ребеночек!
По-видимому, эта утешительная перспектива материнства не
произвела надлежащего впечатления. Больная покачала головой и протянула руку к
ребенку.
Доктор передал его в ее объятия. Она страстно прижалась
холодными, бледными губами к его лбу, провела рукой по лицу, дико осмотрелась
вокруг, вздрогнула, откинулась назад… и умерла. Ей растирали грудь, руки и
виски, но сердце остановилось навеки. Что-то говорили о надежде и успокоении.
Но этого она давно уже не ведала.
— Все кончено, миссис Тингами! — сказал, наконец,
врач.
— Да, все кончено. Ах, бедняжка! — подтвердила
сиделка, подхватывая пробку от зеленой бутылки, упавшую на подушку, когда она
наклонилась, чтобы взять ребенка. — Бедняжка!
— Вам незачем посылать за мной, если ребенок будет
кричать, — сказал врач, медленно натягивая перчатки. — Очень
возможно, что он окажется беспокойным. В таком случае дайте ему жидкой
кашки. — Он надел шляпу, направился к двери и, приостановившись у кровати,
добавил: — Миловидная женщина… Откуда она пришла?
— Ее принесли сюда вчера вечером, — ответила
старуха, — по распоряжению надзирателя. Ее нашли лежащей на улице. Она
пришла издалека, башмаки у нее совсем истоптаны, но откуда и куда она шла —
никто не знает.
