На следующий день Оливер проснулся поздно после долгого,
крепкого сна. В комнате никого не было, кроме старого еврея, который варил в
кастрюльке кофе к завтраку и тихонько насвистывал, помешивая его железной
ложкой. Он то и дело останавливался и прислушивался к малейшему шуму,
доносившемуся снизу, а затем, удовлетворив свое любопытство, снова принимался
насвистывать и помешивать ложкой.
Хотя Оливер уже не спал, но он еще не совсем проснулся.
Бывает такое дремотное состояние между сном и бодрствованием, когда вы лежите с
полузакрытыми глазами и наполовину сознаете все, что происходит вокруг, и,
однако, вам за пять минут может пригрезиться больше, чем за пять ночей, хотя бы
вы их провели с плотно закрытыми глазами и ваши чувства были погружены в
глубокий сон. В такие минуты смертный знает о своем духе ровно столько, чтобы
составить себе смутное представление о его великом могуществе, о том, как он
отрывается от земли и отметает время и пространство, освободившись от уз,
налагаемых на него телесной его оболочкой.
Именно таким было состояние Оливера. Из-под полуопущенных
век он видел еврея, слышал его тихое посвистывание и догадывался по звуку, что
ложка скребет края кастрюли, и, однако, в то же самое время мысли его были
заняты чуть ли не всеми, кого он когда-либо знал.
Когда кофе был готов, еврей снял кастрюльку с подставки на
очаге, где она нагревалась. Постояв несколько минут в раздумье, словно не зная,
чем заняться, он обернулся, посмотрел на Оливера и окликнул его по имени. Тот
не отозвался — по-видимому, он спал.
Успокоившись на этот счет, еврей потихоньку подошел к двери
и запер ее. Затем он вытащил — из какого-то тайника под полом, как показалось
Оливеру, — небольшую шкатулку, которую осторожно поставил на стол. Глаза
его блеснули, когда он, приподняв крышку, заглянул туда. Придвинув к столу
старый стул, он сел и вынул из шкатулки великолепные золотые часы, сверкавшие
драгоценными камнями.
— Ого! — сказал еврей, приподняв плечи и скривив
лило в омерзительную улыбку. — Умные собаки! Умные собаки! Верные до
конца! Так и не сказали старому священнику, где они были. Не донесли на старого
Феджина! Да и к чему было доносить? Все равно это не развязало бы узла и ни на
минуту не отсрочило бы конца. Да! Молодцы! Молодцы!
Бормоча себе под нос эти слова, еврей снова спрятал часы в
то же надежное место. По крайней мере еще с полдюжины часов он извлек по
очереди из шкатулки и рассматривал их с не меньшим удовольствием, так же как и
кольца, брошки, браслеты и другие драгоценные украшения, столь же искусно
сделанные, о которых Оливер не имел ни малейшего представления и даже не знал,
как они называются.
Положив обратно эти драгоценные безделушки, еврей достал еще
одну, умещавшуюся у него на ладони. Очевидно, на ней было что-то написано очень
мелкими буквами, потому что он положил ее на стол и, заслонясь рукой от света,
разглядывал очень долго и внимательно. Наконец, он спрятал ее, словно
отчаявшись в — успехе, и, откинувшись на спинку стула, пробормотал:
— Превосходная штука — смертная казнь! Мертвые никогда
не каются. Мертвые никогда не выбалтывают неприятных вещей. Ах, и славная это
штука для такого ремесла! Пятерых вздернули, и ни одного не осталось, чтобы
заманить в ловушку сообщников или отпраздновать труса!
Когда еврей произнес эти слова, его блестящие темные глаза,
рассеянно смотревшие в пространство, остановились на лице Оливера. Глаза мальчика
с безмолвным любопытством были прикованы к нему, и, хотя их взгляды встретились
на одно мгновение — на кратчайшую долю секунды, — этого было достаточно,
чтобы старик понял, что за ним следят. Он с треском захлопнул шкатулку и,
схватив хлебный нож, лежавший на столе, в бешенстве вскочил. Но он трясся всем
телом, и Оливер, несмотря на ужасный испуг, заметил, как дрожит в воздухе нож.
— Что это значит? — крикнул еврей. — Зачем ты
подсматриваешь за мной? Почему не спишь? Что ты видел? Говори! Живей, живей, если
тебе дорога жизнь!
— Я больше не мог спать, сэр, — робко ответил
Оливер. — Простите, если я вам помешал, сэр.
— Ты уж час как не спишь? — спросил еврей, злобно
глядя на мальчика.
— Нет! О нет! — ответил Оливер.
— Это правда? — крикнул еврей, бросив еще более
злобный взгляд и приняв угрожающую позу.
— Клянусь, я спал, сэр, — с жаром ответил
Оливер. — Право же, сэр, я спал.
— Полно, полно, мой милый, — сказал еврей,
неожиданно вернувшись к прежней своей манере обращения, и поиграл ножом, прежде
чем положить его на стол, словно желая показать, что нож он схватил просто для
забавы. — Конечно, я это знаю, мой милый. Я хотел только напугать тебя. Ты
храбрый мальчик. Ха-ха! Ты храбрый мальчик, Оливер!
Еврей, хихикая, потер руки, но тем не менее с беспокойством
посмотрел на шкатулку.
— Ты видел эти хорошенькие вещички, мой мальчик? —
помолчав, спросил еврей, положив на шкатулку руку.
— Да, сэр, — ответил Оливер.
— А! — сказал еврей, слегка побледнев. — Это…
это мои вещи, Оливер. Мое маленькое имущество. Все, что у меня есть, чтобы
прожить на старости лет. Меня называют скрягой, мой милый. Скрягой, только и
всего.
Оливер подумал, что старый джентльмен, должно быть, и в
самом деле настоящий скряга, если, имея столько часов, живет в такой грязной
дыре; но, решив, что его заботы о Плуте и других мальчиках связаны с большими
расходами, он бросил почтительный взгляд на еврея и попросил разрешения встать.
— Разумеется, мой милый, разумеется, — ответил
старый джентльмен. — Вон там в углу, у двери, стоит кувшин с водой. Принеси
его сюда, а я дам тебе таз, и ты, милый мой, умоешься.
Оливер встал, прошел в другой конец комнаты и наклонился,
чтобы взять кувшин. Когда он обернулся, шкатулка уже исчезла.
Он едва успел умыться, привести себя в порядок и, по
указанию еврея, выплеснуть воду из таза за окно, как вернулся Плут в
сопровождении своего бойкого молодого друга, которого накануне вечером Оливер
видел с трубкой; теперь он был официально ему представлен как Чарли Бейтс.
Вчетвером они сели за завтрак, состоявший из кофе, ветчины и горячих булочек,
принесенных Плутом в шляпе.
— Ну, — сказал еврей, лукаво посмотрев на Оливера
и обращаясь к Плуту, — надеюсь, мои милые, вы поработали сегодня утром?
— Здорово, — ответил Плут.
— Как черти, — добавил Чарли Бейтс.
— Славные ребята, славные ребята! — продолжал
еврей. — Что ты принес. Плут?
— Два бумажника, — ответил сей молодой джентльмен.
— С прокладкой? — нетерпеливо осведомился еврей.
— Довольно плотной, — ответил Плут, подавая два
бумажника — один зеленый, другой красный.
