— Он такой красивый, — сказал Оливер.
— Да уж не боишься ли ты его? — спросила старая
леди, заметив, к большому своему изумлению, что мальчик с каким-то
благоговейным страхом смотрит на картину.
— О нет! — быстро ответил Оливер. — Но глаза
такие печальные, и с того места, где я сижу, кажется, будто они смотрят на
меня. У меня начинает сильно биться сердце, — шепотом добавил
Оливер, — словно этот портрет живой и хочет заговорить со мной, но не
может.
— Господи помилуй! — вздрогнув, воскликнула старая
леди. — Не надо так говорить, дитя мое. Ты еще слаб, и нервы у тебя не в
порядке после болезни. Дай-ка я передвину твое кресло к другой стене, и тогда
тебе не будет его видно. Вот так! — сказала старая леди, приводя свое
намеренье в исполнение. — Уж теперь-то ты его не видишь.
Оливер видел его духовным взором так же ясно, как будто не
менял места; но он решил не огорчать добрую старую леди; поэтому он кротко
улыбнулся, когда она взглянула на него. Миссис Бэдуин, радуясь тому, что он
успокоился, посолила бульон и положила туда сухариков; исполняя эту
торжественную процедуру, она чрезвычайно суетилась. Оливер очень быстро
покончил с бульоном. Едва успел он проглотить последнюю ложку, как в дверь
тихонько постучали.
— Войдите, — сказала старая леди.
И появился мистер Браунлоу.
Старый джентльмен очень бодро вошел в комнату, но как только
он поднял очки на лоб и заложил руки за спину под полы халата, чтобы хорошенько
всмотреться в Оливера, лицо его начало как-то странно подергиваться. Оливер
казался очень истощенным и прозрачным после болезни. Из уважения к своему
благодетелю он сделал неудачную попытку встать, закончившуюся тем, что он снова
упал в кресло. А уж если говорить правду, сердце мистера Браунлоу, такое
большое, что его хватило бы на полдюжины старых джентльменов, склонных к
человеколюбию, заставило его глаза наполниться слезами благодаря какому-то
гидравлическому процессу, который мы отказываемся объяснить, не будучи в
достаточной мере философами.
— Бедный мальчик, бедный мальчик! — откашливаясь,
сказал мистер Браунлоу. — Я немножко охрип сегодня, миссис Бэдуин. Боюсь,
что простудился.
— Надеюсь, что нет, сэр, — сказала миссис
Бэдуин. — Все ваши вещи были хорошо просушены, сэр.
— Не знаю, Бэдуин, не знаю, — сказал мистер
Браунлоу. — Кажется, вчера за обедом мне подали сырую салфетку, но это
неважно… Как ты себя чувствуешь, мой милый?
— Очень хорошо, сэр, — ответил Оливер. — Я
очень благодарен, сэр, за вашу доброту ко мне.
— Славный мальчик… — решительно сказал Мистер
Браунлоу. — Вы ему дали поесть, Бэдуин? Какого-нибудь жиденького супу?
— Сэр, он только что получил тарелку прекрасного,
крепкого бульону, — ответила миссис Бэдуин, выпрямившись и делая
энергическое ударение на последнем слове, как бы давая этим понять, что
жиденький суп и умело приготовленный бульон не состоят ни в родстве, ни в
свойстве.
— Уф! — вымолвил мистер Браунлоу, передернув
плечами. — Рюмки две хорошего портвейна принесли бы ему гораздо больше
пользы. Не правда ли, Том Уайт?
— Меня зовут Оливер, сэр, — с удивлением сказал
маленький больной.
— Оливер, — повторил мистер Браунлоу. —
Оливер, а дальше как? Оливер Уайт, да?
— Нет, сэр, Твист, Оливер Твист.
— Странная фамилия, — сказал старый
джентльмен. — Почему же ты сказал судье, что тебя зовут Уайт?
— Я ему этого не говорил, сэр, — с недоумением
возразил Оливер.
Это так походило на ложь, что старый джентльмен довольно
строго посмотрел на Оливера. Немыслимо было не поверить ему: тонкое, исхудавшее
лицо его дышало правдой.
— Какое-то недоразумение! — сказал мистер
Браунлоу.
У него больше не было оснований пристально смотреть на
Оливера, тем не менее мысль о сходстве его с каким-то знакомым лицом снова
овладела старым джентльменом с такой силой, что он не мог отвести взгляд.
— Надеюсь, вы не сердитесь на меня, сэр? — спросил
Оливер, устремив на него умоляющий взгляд.
— Нисколько! — сказал старый джентльмен. —
Что же это значит?.. Бэдуин, смотрите!
С этими словами он быстро указал на портрет над головой
мальчика, а потом на лицо Оливера. Это была живая копия. Те же черты, глаза,
лоб, рот. И выражение лица то же, словно мельчайшая черточка была
воспроизведена с поразительной точностью!
Оливер не узнал причины такого неожиданного восклицания,
потому что у него еще не было сил перенести вызванное этим потрясение, и он
потерял сознание.
Обнаруженная им слабость дает нам возможность удовлетворить
интерес читателя к двум юным ученикам веселого старого джентльмена и поведать о
том, что, когда Плут и его достойный друг юный Бейтс приняли участие в погоне
за Оливером, начавшейся вследствие того, что они, как было описано выше,
незаконным образом присвоили личную собственность мистера Браунлоу, — ими
руководила весьма похвальная забота о самих себе. А так как истый англичанин
прежде всего и с наибольшей гордостью хвастается гражданскими вольностями и свободой
личности, то вряд ли нужно обращать внимание читателя на то, что поведение
Плута и юного Бейтса должно подняв их в глазах всех общественных деятелей и
патриотов в такой же мере, в какой это неопровержимое доказательство их
беспокойства о собственной безопасности и благополучии утверждает и подкрепляет
небольшой свод законов, который иные глубокомысленные философы положили в
основу всех деяний и поступков Природы! Упомянутые философы очень мудро свели
действия этой доброй леди к правилам и теориям и, делая весьма любезный и
приятный комплимент ее высокой мудрости и разуму, совершенно устранили все, что
имеет отношение к сердцу, великодушным побуждениям и чувствам. Ибо эти качества
вовсе не достойны особы, которая со всеобщего согласия признана стоящей выше многочисленных
маленьких слабостей и недостатков, присущих ее полу.
Если бы мне нужно было еще какое-нибудь доказательство в
пользу философического характера поведения этих молодых джентльменов, я бы
тотчас обрел его в том факте (уже отмеченном в предшествующей части этого
повествования), что они отказались от погони, когда всеобщее внимание
сосредоточилось на Оливере, и немедленно отправились домой кратчайшим путем.
Хотя я не намерен утверждать, что прославленные, всеведущие мудрецы имеют
обыкновение сокращать пути, ведущие к великим умозаключениям (в сущности, они
скорее расположены увеличивать расстояние с помощью различных многоречивых
уклонений и колебаний, подобных тем, которым склонны предаваться пьяные под
натиском слишком мощного потока мыслей), но я намерен сказать и говорю с
уверенностью, что многие великие философы, развивая теории, проявляют большую
мудрость и предусмотрительность, принимая меры против всех случайностей, какие
могут быть им хоть сколько-нибудь опасны. Таким образом, для того чтобы
принести великое добро, вы имеете право сотворить маленькое зло и можете
пользоваться любыми средствами, которые будут оправданы намеченной вами целью.
Определить степень добра и степень зла и даже разницу между ними всецело
предоставляется усмотрению заинтересованного в этом философа, дабы он их
установил путем ясного, разумного и беспристрастного исследования каждого
частного случая.
