— Черт побери, что тут такое? — крикнул, выбежав
из пивной, какой-то человек, за которым следовала по пятам белая собака. —
Маленький Оливер! Щенок, иди к своей бедной матери! Немедленно отправляйся
домой!
— Они мне не родня! Я их не знаю! Помогите! Помогите! —
крикнул Оливер, вырываясь из могучих рук этого человека.
— Помогите? — повторил человек. — Да, я тебе
помогу, маленький мошенник! Что это за книги? Ты их украл? Дай-ка их сюда!
С этими словами он вырвал у мальчика из рук книги и ударил
его ими по голове.
— Правильно! — крикнул из окна на чердаке какой-то
ротозей. — Только таким путем и можно его образумить.
— Совершенно верно? — отозвался плотник с
заспанным лицом, бросив одобрительный взгляд на чердачное окно.
— Это пойдет ему на пользу! — решили обе женщины.
— Да, польза ему от этого будет! — подхватил
человек, снова нанеся удар и хватая Оливера за шиворот. — Ступай,
мерзавец!.. Эй, Фонарик, сюда! Запомни его! Запомни!
Ослабевший после недавно перенесенной болезни, ошеломленный
ударами и внезапным нападением, устрашенный грозным рычанием собаки и зверским
обращением человека, угнетенный тем, что присутствующие убеждены, будто он и в
самом деле закоснелый маленький негодяй, каким его изобразили, — что он
мог сделать, бедный ребенок? Спустились сумерки; в этих краях жил темный люд;
не было поблизости никого, кто бы мог помочь. Сопротивление было бесполезно.
Минуту спустя его увлекли в лабиринт темных узких дворов, а если он и
осмеливался изредка кричать, его заставляли идти так быстро, что слов нельзя
было разобрать. В сущности какое имело значение, можно ли их разобрать, раз не
было никого, кто обратил бы на них внимание, даже если бы они звучали внятно?
Зажгли свет; миссис Бэдуин в тревоге ждала у открытой двери;
служанка раз двадцать выбегала на улицу посмотреть, не видно ли Оливера. А два
старых джентльмена по-прежнему сидели в темной гостиной и между ними лежали
часы.
Глава 16
повествует о том, что случилось с Оливером Твистом после
того, как на него предъявила права Нэнси
Узкие улицы и дворы вывели, наконец, к широкой открытой
площади, где расположены были загоны и все, что необходимо для торговли рогатым
скотом. Дойдя до этого места. Сайкс замедлил шаги: девушка больше не в силах
была идти так быстро. Повернувшись к Оливеру, он грубо приказал ему взять за
руку Нэнси.
— Ты что, не слышишь? — заворчал Сайкс, так как
Оливер мешкал и озирался вокруг.
Они находились в темном закоулке, в стороне от людных улиц.
Оливер прекрасно понимал, что сопротивление ни к чему не приведет. Он протянул
руку, которую Нэнси крепко сжала в своей.
— Другую руку дай мне, — сказал Сайкс, завладев
свободной рукой Оливера. — Сюда, Фонарик!
Собака подняла голову и зарычала.
— Смотри! — сказал он, другой рукой касаясь шеи
Оливера. — Если он промолвит хоть словечко, хватай его! Помни это!
Собака снова зарычала и, облизываясь, посмотрела на Оливера
так, словно ей не терпелось вцепиться ему в горло.
— Пес его схватит не хуже, чем любой христианин, лопни
мои глаза, если это не так!.. — сказал Сайкс, с каким-то мрачным и злобным
одобрением посматривая на животное. — Теперь, мистер, вам известно, что
вас ожидает, а значит, можете кричать сколько угодно: собака скоро положит
конец этой забаве… Ступай вперед, песик!
Фонарик завилял хвостом в благодарность за это непривычно
ласковое обращение, еще раз, в виде предупреждения, зарычал на Оливера и
побежал вперед.
Они пересекли Смитфилд, но Оливер все равно не узнал бы
дороги, даже если бы они шли через Гровенор-сквер. Вечер был темный и туманный.
Огни в лавках едва мерцали сквозь тяжелую завесу тумана, который с каждой
минутой сгущался, окутывая мглой улицы и дома, и незнакомые места казались
Оливеру еще более незнакомыми, а его растерянность становилась еще более
гнетущей и безнадежной.
Они сделали еще несколько шагов, когда раздался глухой бой
церковных часов. При — первом же ударе оба спутника Оливера остановились и
повернулись в ту сторону, откуда доносились звуки.
— Восемь часов, Билл, — сказала Нэнси, когда замер
бой.
— Что толку говорить? Разве я сам не слышу? —
отозвался Сайкс.
— Хотела бы я знать, слышат ли они? — произнесла
Нэнси.
— Конечно, слышат, — ответил Сайкс. — Меня
сцапали в Варфоломеев день,
[28]
и не было на ярмарке такой
грошовой трубы, писка которой я бы не расслышал. От шума и грохота снаружи
тишина в проклятой старой тюрьме была такая, что я чуть было не размозжил себе
голову о железную дверь.
— Бедные! — сказала Нэнси, которая все еще
смотрела в ту сторону, где били часы. — Ах, Билл, такие славные молодые
парни!
— Да, вам, женщинам, только об этом и думать, —
отозвался Сайкс. — Славные молодые парни! Сейчас они все равно что
мертвецы. Значит, не чем и толковать.
Произнеся эти утешительные слова, мистер Сайкс, казалось,
заглушил проснувшуюся ревность и, крепче сжав руку Оливера, приказал ему идти
дальше.
— Подожди минутку! — воскликнула девушка. — Я
бы не стала спешить, если бы это тебе, Билл, предстояло болтаться на виселице,
когда в следующий раз пробьет восемь часов. Я бы ходила вокруг да около того
места, пока бы не свалилась, даже если бы на земле лежал снег, а у меня не было
шали, чтобы прикрыться.
— А какой был бы от этого толк? — спросил чуждый
сентиментальности мистер Сайкс. — Раз ты не можешь передать напильник и
двадцать ярдов прочной веревки, то бродила бы ты за пятьдесят миль или стояла
бы на месте, все равно никакой пользы мне это не принесло бы. Идем, нечего
стоять здесь и читать проповеди!
Девушка расхохоталась, запахнула шаль, и они пошли дальше.
Но Оливер почувствовал, как дрожит ее рука, а когда они проходили мимо газового
фонаря, он заглянул ей в лицо и увидел, что оно стало мертвенно бледным.
Не меньше получаса они шли глухими и грязными улицами,
встречая редких прохожих, да и те занимали, судя по их виду, такое же положение
в обществе, как и мистер Сайкс. Наконец, они вышли на очень узкую, грязную
улицу, почти сплошь занятую лавками старьевщиков; собака бежала впереди, словно
понимая, что больше не понадобится ей быть начеку, и остановилась у дверей
лавки, запертой и, по-видимому, пустой. Дом полуразвалился, и к двери была
прибита табличка, что он сдается внаем; казалось, она висит здесь уже много
лет.
