— Вот почему плохо иметь дело с женщинами, —
сказал еврей, кладя на место дубинку, — но они хитры, и нам, с нашим
ремеслом, без них не обойтись… Чарли, покажи-ка Оливеру его постель.
— Я думаю, Феджин, лучше ему не надевать завтра самый
парадный свой костюм? — сказал Чарли Бейтс.
— Конечно, — ответил еврей, ухмыляясь так же, как
ухмыльнулся Чарли, задавая этот вопрос.
Юный Бейтс, явно обрадованный данным ему поручением, взял
палку с расщепленным концом и повел Оливера в смежную комнату-кухню, где лежали
два-три тюфяка, на одном из которых он спал раньше. Здесь, заливаясь
неудержимым смехом, он извлек то самое старое платье, от которого Оливер с
такой радостью избавился в доме мистера Браунлоу; это платье, случайно
показанное Феджину евреем, купившим его, послужило первой нитью, которая
привела к открытию местопребывания Оливера.
— Снимай свой парадный костюмчик, — сказал Чарли, —
я отдам его Феджину, у него он будет целее. Ну и потеха!
Бедный Оливер неохотно повиновался. Юный Бейтс, свернув
новый костюм, сунул его под мышку, вышел из комнаты и, оставив Оливера в
темноте, запер за собой дверь.
Оглушительный смех Чарли и голос Бетси, явившейся как раз
вовремя, чтобы побрызгать водой на свою подругу и оказать ей прочие услуги для
приведения ее в чувство, быть может, заставили бы бодрствовать многих и многих
людей, находящихся в более счастливом положении, чем Оливер. Но силы его иссякли,
он был совершенно измучен и заснул крепким сном.
Глава 17
Судьба продолжает преследовать Оливера и, чтобы опорочить
его, приводит в Лондон великого человека
На театре существует обычай во всех порядочных кровавых
мелодрамах перемежать в строгом порядке трагические сцены с комическими,
подобно тому как в свиной грудинке чередуются слои красные и белые. Герой
опускается на соломенное свое ложе, отягощенный цепями и несчастиями; в
следующей сцене его верный, но ничего не подозревающий оруженосец угощает
слушателей комической песенкой. С трепещущим сердцем мы видим героиню во власти
надменного и беспощадного барона; честь ее и жизнь равно подвергаются
опасности; она извлекает кинжал, чтобы сохранить честь, пожертвовав жизнью; а в
тот самый момент, когда наше волнение достигает высшей степени, раздается
свисток, и мы сразу переносимся в огромный зал замка, где седобородый сенешаль
[29]
распевает забавную песню вместе с еще более забавными вассалами,
которые могут появляться в любом месте — и под церковными сводами и во дворцах
— и толпами скитаются по стране, вечно распевая песни.
Такие перемены как будто нелепы, но они более натуральны,
чем может показаться с первого взгляда. В жизни переход от нагруженного яствами
стола к смертному ложу и от траурных одежд к праздничному наряду отнюдь не
менее поразителен; только в жизни мы — актеры, а не пассивные зрители, в
этом-то и заключается существенная разница. Актеры в подражательной жизни
театра не видят резких переходов и неистовых побуждений страсти или чувства,
которые глазам простого зрителя сразу представляются достойными осуждения как
неумеренные и нелепые.
Так как внезапные чередования сцен и быстрая смена времени и
места не только освящены в книгах многолетним обычаем, но и почитаются
доказательством великого мастерства писателя — такого рода критики расценивают
искусство писателя в зависимости от тех затруднительных положений, в какие он
ставит своих героев в конце каждой главы, — это краткое вступление к
настоящей главе, быть может, будет сочтено ненужным. В таком случае пусть оно
будет принято как деликатный намек историка, оповещающего о том, что он
возвращается в город, где родился Оливер Твист; и пусть читатель примет на
веру, что есть существенные и основательные причины отправиться в путь, иначе
ему не предложили бы совершить такое путешествие.
Ранним утром мистер Бамбл вышел из ворот работного дома и с
торжественным видом зашагал величественной поступью по Хай-стрит. Он весь так и
сиял, упоенный своим званием бидла; галуны на его треуголке и на шинели
сверкали в лучах утреннего солнца; он сжимал свою трость энергически и крепко,
отличаясь отменным здоровьем и исполненный сознания своего могущества. Мистер
Бамбл всегда высоко держал голову, но в это утро он держал ее выше, чем обычно.
Рассеянный его взор, горделивый вид могли бы оповестить наблюдательного зрителя
о том, что голова бидла полна мыслями слишком глубокими, чтобы можно было
выразить их словами.
Мистер Бамбл не останавливался побеседовать с мелкими
лавочниками и теми, кто почтительно обращался к нему, когда он проходил мимо.
На их приветствия он отвечал только мановением руки и не замедлял
величественного своего шага, пока не прибыл на ферму, где миссис Манн с
приходской заботливостью выхаживала нищих младенцев.
— Черт бы побрал этого бидла! — сказала миссис
Манн, услыхав хорошо ей знакомый стук в садовую калитку. — Кто, кроме
него, придет в такой ранний час… Ах, мистер Бамбл, подумать только, что это вы
пришли! Боже мой, какое счастье! Пожалуйте в гостиную, сэр, прошу вас!
Первая часть речи была адресована к Сьюзен, а восторженные
восклицания относились к мистеру Бамблу; славная леди отперла садовую калитку и
с большим почтением и угодливостью ввела его в дом.
— Миссис Манн, — начал мистер Бамбл, не садясь и
не падая в кресло, как сделал бы какой-нибудь нахал, но опускаясь медленно и
постепенно, — миссис Манн, с добрым утром.
— И вам желаю доброго утра, сэр, — сияя улыбками,
ответила миссис Манн. — Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете?
— Так себе, миссис Манн, — ответил бидл. —
Приходская жизнь — не ложе из роз, миссис Манн.
— Ах, это правда, мистер Бамбл! — подхватила леди.
И если бы бедные младенцы слышали эти слова, они могли бы
весьма кстати повторить их хором.
— Приходская жизнь, сударыня, — продолжал мистер
Бамбл, ударив тростью по столу, — полна забот, неприятностей и тяжких
трудов, но могу сказать, что все общественные деятели обречены терпеть от
преследований.
Миссис Манн, не совсем понимая, что хочет сказать бидл,
сочувственно воздела руки и вздохнула.
— Ах, и в самом деле можно вздохнуть, миссис
Манн! — сказал бидл.
Убедившись, что она поступила правильно, миссис Манн еще раз
вздохнула, к явному удовлетворению общественного деятеля, который, бросив
суровый взгляд на свою треуголку и тем самым скрыв самодовольную улыбку,
сказал:
— Миссис Манн, я еду в Лондон.
— Ах, боже мой, мистер Бамбл! — попятившись,
воскликнула миссис Манн.
— В Лондон, сударыня, — повторил непреклонный
бидл, — в почтовой карете. Я и двое бедняков, миссис Манн. Предстоит
судебный процесс касательно оседлости,
[30]
и совет поручил мне
— мне, миссис Манн, — дать показания по этому делу на квартальной сессии в
Клеркенуэле. И я не на шутку опасаюсь, — добавил, приосанившись, мистер
Бамбл, — как бы судьи на клеркенуэлской сессии
[31]
не
попали впросак, прежде чем покончить со мной.
