В эту ночь тяжело было на сердце у обитателей дома мистера
Браунлоу.
У Оливера сердце сжималось, когда он думал о своих добрых,
любящих друзьях; хорошо, что он не знал, какие сведения получены ими, иначе
сердце его могло бы разорваться.
Глава 18
Как Оливер проводил время в душеспасительном обществе своих
почтенных друзей
На следующий день, около полудня, когда Плут и юный Бейтс
ушли из дому на обычную свою работу, мистер Феджин воспользовался случаем,
чтобы прочесть Оливеру длинную лекцию о вопиющем грехе неблагодарности, в
котором, как доказал он ясно, Оливер был повинен в немалой степени, умышленно
избегая общества своих встревоженных друзей и вдобавок пытаясь убежать от них
после того, как стольких хлопот и издержек стоило найти его. Мистер Феджин в
особенности подчеркивал тот факт, что он дал приют Оливеру и пригрел его в то
время, когда — не будь этой своевременной помощи — он мог умереть с голоду; и
мистер Феджин рассказал печальную и трогательную историю одного мальчика,
которому он из человеколюбия помог при таких же обстоятельствах, но этот
мальчик, оказавшись недостойным его доверия и обнаружив желание связаться с
полицией, был, к сожалению, повешен однажды утром в Олд-Бейли.
[32]
Мистер Феджин не пытался скрыть свою долю участия в катастрофе, но со слезами
на глазах сокрушался о гнусном и предательском поведении упомянутого юнца,
каковое привело к необходимости сделать его жертвой некоторых показаний, данных
на суде, которые, если и не вполне соответствовали истине, были насущно
необходимы для безопасности его (мистера Феджина) и немногих избранных друзей.
В заключение мистер Феджин дал довольно неприятное описание неудобств,
сопутствующих повешению, и очень дружелюбно и вежливо выразил горячую надежду,
что ему никогда не придется подвергнуть Оливера Твиста этой неприятной
операции.
У маленького Оливера кровь стыла в жилах, когда он слушал
речь еврея и смутно догадывался о мрачных угрозах, таившихся в ней. Ему уже
было известно, что даже правосудие может принять невинного за виновного, если
тот и другой случайно очутились вместе. Вполне вероятным казалось ему также,
что старый еврей уж не раз придумывал и приводил в исполнение таинственные
планы с целью погубить слишком осведомленных или болтливых людей, так как
Оливер вспомнил о пререканиях между этим джентльменом и мистером Сайксом,
которые как будто относились к заговору, имевшему место в прошлом. Робко подняв
глаза и встретив испытующий взгляд еврея, он почувствовал, что его бледность и
трепет не остались незамеченными и доставили удовольствие этому бдительному
старому джентльмену.
Еврей, отвратительно улыбаясь, погладил Оливера по голове и
сказал, что они еще станут друзьями, если он будет вести себя хорошо и начнет
работать. Затем, взяв шляпу и надев старое, заплатанное пальто, он вышел из
комнаты и запер за собой дверь.
Весь этот день и в последующие дни Оливер не видел никого с
раннего утра до полуночи и в течение долгих часов был предоставлен своим
собственным мыслям. А эти мысли, неизменно обращаясь к его добрым друзьям и к
тому мнению, какое у них сложилось о нем, были очень грустны.
По прошествии недели еврей перестал запирать дверь, и теперь
Оливер получил возможность бродить по всему дому.
Здесь было очень грязно. В комнатах верхнего этажа были
огромные, высокие деревянные камины, большие двери, обшитые панелью стены и
карнизы у потолка, почерневшие от времени и грязи, но украшенные всевозможными
орнаментами. Все это позволяло Оливеру заключить, что много лет назад, еще до
рождения старого еврея, дом принадлежал людям более достойным и, быть может,
был веселым и красивым, хотя и стал теперь унылым и мрачным.
Пауки затянули паутиной углы комнаты, а иной раз, когда
Оливер потихоньку входил в комнату, мыши разбегались во все стороны и в испуге
пря — тались в свои норки. За исключением мышей, здесь не видно и не слышно
было ни единого живого существа; и часто, когда наступали сумерки и Оливер
уставал бродить по комнатам, он забивался в уголок у входной двери, чтобы быть
поближе к живым людям, и сидел здесь, прислушиваясь и считая часы, пока не
возвращался еврей или мальчики.
Во всех комнатах ветхие ставни были закрыты, укреплявшие их
болты плотно привинчены к дереву; свет пробивался только в круглые отверстия
наверху, что делало комнаты еще более мрачными и наполняло их причудливыми
тенями. Выходившее во двор чердачное окно с заржавленной решеткой, приделанной
снаружи, не было закрыто ставнями, и в это окно грустивший Оливер часто смотрел
часами; за окном в беспорядке громоздились крыши, видны были почерневшие трубы,
коньки — и только. Правда, иной раз можно было увидеть седую голову,
выглядывавшую из-за парапета какого-нибудь далекого дома, но она быстро исчезала;
а так как окно в обсерватории Оливера было забито и за долгие годы потускнело
от дождя и дыма, то ему оставалось только всматриваться в очертания различных
предметов, не надеясь, что его увидят или услышат, — на это у него было не
больше шансов, чем если бы он жил внутри купола собора св. Павла.
Как-то после полудня, когда Плут и юный Бейтс готовились к
вечерней работе, первому из упомянутых молодых джентльменов пришла в голову
мысль позаботиться об украшении собственной особы (нужно отдать ему справедливость
— обычно он не был подвержен этой слабости), и с этой целью он снисходительно
приказал Оливеру немедленно помочь ему при совершении туалета.
Оливер был рад случаю оказать услугу, счастлив, что видит
подле себя людей, хотя бы и дурных, страстно желал снискать расположение тех,
кто его окружал, если этого можно было достигнуть, не совершая бесчестных
поступков, — вот почему он и не подумал возражать против такого
предложения. Он поспешил изъявить свою готовность и, опустившись на пол, чтобы
поставить себе на колено ногу Плута, сидевшего на столе, приступил к процедуре,
которую мистер Даукинс назвал «полированием своих скакунов». Эти слова в
переводе на обычный английский язык означали чистку сапог.
Сознание ли свободы и независимости, которое, по-видимому,
должно испытывать разумное животное, когда оно сидит в удобной позе на столе,
курит трубку и небрежно болтает одной ногой, пока ему чистят сапоги, хотя оно
не потрудилось их снять, и неприятная перспектива снова их натягивать не
тревожит его мыслей, или же хороший табак смягчил сердце Плута, а может быть,
на него подействовало успокоительно слабое пиво, — как бы там ни было, но
Плут в тот момент находился в расположении духа романтическом и восторженном,
обычно чуждом его природе. Сначала он с задумчивым видом смотрел вниз на Оливера,
а затем, подняв голову и тихонько вздохнув, сказал не то самому себе, не то
юному Бейтсу:
