Оливер поспешил исполнить ее просьбу. Молодая леди, делая
усилие, чтобы вернуть прежнюю жизнерадостность, заиграла более веселую мелодию,
но пальцы ее беспомощно застыли на клавишах. Закрыв лицо руками, она опустилась
на диван и дала волю слезам, которых больше уже не могла удержать.
— Дитя мое! — обняв ее, воскликнула старая
леди. — Такою я тебя никогда еще не видела.
— Я бы не стала тревожить вас, если бы могла, —
отозвалась Роз. — Право же, я очень старалась, но ничего не могла
поделать. Боюсь, что я и в самом деле больна, тетя.
Она действительно была больна: когда принесли свечи, они
увидели, что за короткий промежуток времени, истекший после их возвращения,
лицо ее стало белым как мрамор. Выражение ее по-прежнему прекрасного лица было
какое-то иное. Что-то тревожное и безумное появилось в кротких его чертах, чего
не было раньше. Еще минута — и щеки ее залились ярким румянцем, и диким блеском
сверкнули нежные голубые глаза. Затем все это исчезло, как тень, отброшенная
мимолетным облаком, и она снова стала мертвенно-бледной.
Оливер, с беспокойством следивший за старой леди, заметил,
что она встревожена этими симптомами; по правде говоря, встревожен был и он,
но, заметив, что она старается не придавать этому значения, он попытался
поступить также, и они добились того, что Роз, уходя, по совету тети, спать, была
в лучшем расположении духа, казалась даже не такой больной и уверяла их, будто
не сомневается в том, что утром проснется совсем здоровой.
— Надеюсь, — сказал Оливер, когда миссис Мэйли
вернулась, — ничего серьезного нет? Вид у нее сегодня болезненный, но…
Старая леди знаком попросила его не разговаривать и, сев в
темном углу комнаты, долго молчала. Наконец, она дрожащим голосом сказала:
— И я надеюсь, Оливер. Несколько лет я была очень
счастлива с нею, может быть слишком счастлива. Может прийти время, когда меня
постигнет какое-нибудь горе, но я надеюсь, что не это.
— Что? — спросил Оливер.
— Тяжкий удар, — сказала старая леди, —
утрата дорогой девушки, которая так долго была моим утешением и счастьем.
— О, боже сохрани! — быстро воскликнул Оливер.
— Аминь, дитя мое! — сжимая руки, отозвалась
старая леди.
— Но ведь никакой опасности нет, ничего страшного не
случилось? — воскликнул Оливер. — Два часа назад она была совсем
здорова.
— Сейчас она очень больна, — сказала миссис
Мэйли. — И ей будет хуже, я уверена в этом. Милая, милая моя Роз! О, что
бы я стала без нее делать?
Печаль ее была так велика, что Оливер, скрывая свою тревогу,
стал уговаривать и настойчиво упрашивать, чтобы она успокоилась ради молодой
леди.
— Вы подумайте, сударыня, — говорил Оливер, а
слезы, несмотря на все его усилия, навертывались ему на глаза, — подумайте
о том, какая она молодая и добрая и какую радость и утешение дает она всем
окружающим! Я знаю… я уверен… твердо уверен в том, что ради вас, такой же
доброй, ради себя самой и ради всех, кого она делает такими счастливыми, она не
умрет! Бог не допустит, чтобы она умерла такой молодой.
— Тише! — сказала миссис Мэйли, кладя руку на
голову Оливера. — Бедный мой мальчик, ты рассуждаешь как дитя. Но все-таки
ты учишь меня моему долгу. Я на минуту забыла о нем, Оливер, но, надеюсь, мне
можно простить, потому что я стара и видела достаточно болезней и смертей,
чтобы знать, как мучительна разлука с теми, кого любишь. Видела я достаточно и
убедилась, что не всегда самые юные и добрые бывают сохранены для тех, кто их
любит. Но пусть это служит нам утешением в нашей скорби, ибо небеса
справедливы, и это свидетельствует о том, что есть иной мир, лучший, чем этот…
а переход туда совершается быстро. Да будет воля божия! Я люблю ее, и он знает,
как я ее люблю!
Оливер с удивлением увидел, что, произнося эти слова, миссис
Мэйли, с усилием прервав сетования, выпрямилась и стала спокойной и сдержанной.
Еще более изумился он, убедившись, что эта сдержанность оказалась длительной и,
несмотря на все последующие хлопоты и уход за больной, миссис Мэйли всегда
оставалась энергичной, спокойной, исполняя свои обязанности неуклонно и,
по-видимому, даже бодро. Но он был молод и не знал, на что способны сильные
духом при тяжелых испытаниях. Да и как мог он знать, если даже люди, сильные
духом, так редко сами об этом догадываются.
Настала тревожная ночь. Наутро предсказания миссис Мэйли, к
сожалению, сбылись. У Роз началась жестокая, опасная горячка.
— Мы не должны сидеть сложа руки, Оливер, и поддаваться
бесполезной скорби, — сказала миссис Мэйли, приложив палец к губам и
пристально всматриваясь в его лицо. — Это письмо следует как можно скорее
отправить мистеру Лосберну. Нужно отнести его в городок, где рынок, —
отсюда не больше четырех миль, если идти по тропинке полем, а из города его
отошлют с верховым прямо в Чертей. В гостинице возьмутся это исполнить, а я
могу положиться на тебя, что все будет сделано. Я это знаю.
Оливер не ответил ничего, но видно было, что он рвется
немедленно отправиться в путь.
— Вот еще одно письмо, — сказала миссис Мэйли и
задумалась. — Право, не знаю, посылать ли его сейчас, или подождать, пока
увижу, как развивается болезнь Роз. Мне бы не хотелось его отправлять, пока я
не опасаюсь худшего.
— Это тоже в Чертей, сударыня? — спросил Оливер,
которому не терпелось поскорее исполнить поручение, и он протянул дрожащую руку
за письмом.
— Нет, — ответила старая леди, машинально отдавая
письмо.
Оливер бросил на него взгляд и увидел, что оно адресовано
Гарри Мэйли, эсквайру,
[41]
проживающему в поместье знатного
лорда — где именно, он не мог разобрать.
— Послать его, сударыня? — с нетерпением спросил
Оливер, поднимая глаза.
— Нет, пожалуй, не надо, — ответила миссис Мэйли,
беря назад письмо. — Подожду до завтра.
С этими словами она вручила Оливеру свой кошелек, и он, не
медля больше, зашагал так быстро, как только мог.
Он бежал по полям и тропинкам, кое-где разделявшим их; то
почти скрывался в высоких хлебах, то выходил на открытый луг, где косили и
склады — вали в копны сено; лишь изредка задерживался он на несколько секунд,
чтобы передохнуть, и, наконец, вышел, разгоряченный и покрытый пылью, на
рыночную площадь маленького городка.
