Здесь он остановился и осмотрелся, отыскивая гостиницу. На
площади находились белое здание банка, красная пивоварня и желтая ратуша, а на
углу стоял большой деревянный дом, окрашенный в зеленый цвет, на фасаде
которого виднелась вывеска Джорджа. К этому дому и бросился Оливер, как только
его заметил.
Он заговорил, с форейтором, дремавшим в подворотне, который,
выслушав, направил его к конюху, а тот к хозяину гостиницы, высокому
джентльмену в синем галстуке, белой шляпе, темных штанах и сапогах с
отворотами, который, прислонясь к насосу у ворот конюшни, ковырял в зубах
серебряной зубочисткой.
Сей джентльмен неторопливо пошел в буфетную выписать счет,
что отняло много времени; когда счет был готов и оплачен, нужно было оседлать
лошадь, а человеку одеться, и на это ушло еще добрых десять минут. Оливер был в
таком нетерпении и тревоге, что не прочь был сам вскочить в седло и мчаться
галопом до следующей станции. Наконец, все было готово; и когда маленький пакет
был вручен вместе с предписаниями и мольбами как можно скорее его доставить,
человек пришпорил лошадь и поскакал по неровной мостовой рыночной площади;
минуты через две он был уже за городом и мчался по дороге к заставе.
Так как было нечто успокоительное в сознании, что за помощью
послано и ни минуты не потеряно, Оливер, у которого немножко отлегло от сердца,
побежал через двор гостиницы. В воротах он неожиданно налетел на высокого,
закутанного в плащ человека, выходившего в тот момент из гостиницы.
— Ого! — вскричал этот человек, взглянув на
Оливера и внезапно попятившись. — Черт возьми, что это значит?
— Простите, сэр, — сказал Оливер, — я очень
спешил домой и не заметил, как вы вышли.
— Проклятье! — пробормотал человек, впиваясь в
мальчика своими большими темными глазами. — Кто бы подумал! Разотрите его
в порошок — он все равно выскочит из каменного гроба, чтобы встать на моем
пути!
— Простите, — заикаясь, сказал Оливер, смущенный
безумным взглядом странного человека. — Надеюсь, я вас не ушиб?
— Черт бы тебя побрал! — проскрежетал тот, вне
себя от бешенства. — Если бы только хватило у меня храбрости сказать
слово, я бы от тебя отделался в одну ночь. Проклятье на твою голову, чуму тебе
в сердце, чертенок! Что ты тут делаешь?
Бессвязно произнеся эти слова, человек потряс кулаком. Он
шагнул к Оливеру, словно намереваясь его ударить, но вдруг упал на землю с
пеной у рта, корчась в припадке.
Одно мгновение Оливер смотрел на судороги сумасшедшего (он
принял его за сумасшедшего), потом бросился в дом звать на помощь. Убедившись,
что того благополучно перенесли в гостиницу, Оливер побежал домой как можно
быстрее, чтобы наверстать потерянное время, и с великим изумлением и не без
страха размышлял о странном поведении человека, с которым только что расстался.
Впрочем, это происшествие недолго его занимало, ибо когда он
вернулся в коттедж, событий там было достаточно, чтобы дать пищу для
размышлений и стереть из памяти все мысли о самом себе.
Роз Мэйли стало хуже; еще до полуночи она начала бредить.
Врач, проживавший в этом местечке, не отходил от ее постели; осмотрев больную,
он отвел в сторону миссис Мэйли и объявил, что болезнь опасна.
— Чудо, если она выздоровеет, — сказал он.
Сколько раз Оливер вставал в ту ночь с постели и, крадучись
выйдя на лестницу, прислушивался к малейшему звуку, доносившемуся из комнаты
больной! Сколько раз начинал он дрожать всем телом, и от ужаса на лбу у него
выступал холодный пот, когда внезапно раздавшиеся торопливые шаги заставляли
его опасаться, что уже совершилось то, о чем слишком страшно было думать! И
можно ли было сравнить прежние пламенные его молитвы с теми, какие возносил он
теперь, молясь в тоске и отчаянии о жизни и здоровье кроткого существа,
стоявшего у самого края могилы!
О, какое это жестокое мучение — быть беспомощным в то время,
когда жизнь того, кого мы горячо любим, колеблется на чаше весов! О, эти
мучительные мысли, которые теснятся в мозгу и силой образов, вызванных ими,
заставляют неистово биться сердце и тяжело дышать! О, это страстное желание
хоть что-нибудь делать, чтобы облегчить страдания или уменьшить опасность,
которую мы не в силах устранить; уныние души, вызванное печальным воспоминанием
о нашей беспомощности, — какие пытки могут сравниться с этими, какие думы
или усилия могут в самую трудную и горячечную минуту их ослабить!
Настало утро, а в маленьком коттедже было тихо. Говорили
шепотом. Время от времени у ворот появлялись встревоженные лица; женщины и дети
уходили в слезах. Весь этот бесконечный день до самой ночи Оливер ходил по саду
и поминутно поглядывал с дрожью на окно комнаты больной, и ему казалось, что
над ним простерлась смерть. Поздно вечером приехал мистер Лосберн…
— Как это тяжело! — сказал добряк-доктор,
отворачиваясь при этом в сторону. — Такая молодая, всеми любимая! Но
надежды очень мало.
Снова утро. Ярко светило солнце — так ярко, словно не видело
ни горя, ни забот; вокруг была пышная листва и цветы, жизнь, здоровье — звуки и
картины, вещавшие о радости, а прекрасное юное создание быстро угасало. Оливер
прокрался на старое кладбище и, присев на зеленый холмик, плакал и молился о
ней в тишине.
Такой был покой и так прекрасно вокруг, таким радостным
казался озаренный солнцем пейзаж, такая веселая музыка слышалась в песнях
летних птиц, так вольно над самой головой проносился грач, столько было жизни и
радости, что мальчик, подняв болевшие от слез глаза и осмотревшись вокруг,
невольно подумал о том, что сейчас не время для смерти, что Роз, конечно, не
может умереть, когда так веселы и беззаботны все эти бесхитростные создания,
что время рыть могилы в холодную и унылую зимнюю пору, а не теперь, когда все
залито солнцем и благоухает. Он невольно подумал, что и саваны предназначены
для морщинистых стариков и никогда не облекали своими страшными складками
молодое и прекрасное тело.
Похоронный звон церковного колокола грубо оборвал Эти
детские размышления. Еще один удар! Еще! Они возвещали о погребальной службе. В
ворота вошла скромная группа провожающих; на них были белые банты, потому что
покойник был молод. С обнаженной головой они стояли у могилы, и среди плачущих
была мать — мать, потерявшая ребенка. Но ярко светило солнце и птицы пели.
Оливер побрел домой, размышляя о том, сколько добра видел он
от молодой леди, и мечтая, чтобы вновь вернулось то время и он мог бы неустанно
доказывать ей свою благодарность и привязанность. У него не было никаких
оснований упрекать себя в небрежности или невнимании — он служил ей преданно, и
тем не менее припоминались сотни мелких случаев, когда, казалось ему, он мог бы
проявить больше усердия и рвения, и он сожалел, что этого не сделал. Мы должны
быть осторожны в своих отношениях с теми, кто нас окружает, ибо каждая смерть
приносит маленькому кружку оставшихся в живых мысль о том, как много было
упущено и как мало сделано, сколько позабытого и еще больше непоправимого! Нет
раскаяния более жестокого, чем раскаяние бесполезное; если мы хотим избавить
себя от его мук, вспомним об этом, пока не поздно.
