Во исполнение этого решения маленького Оливера, крайне
удивленного, выпустили из заточения и приказали надеть чистую рубашку. Едва он
успел покончить с этим совершенно непривычным гимнастическим упражнением, как
мистер Бамбл собственноручно принес ему миску с кашей и праздничную порцию хлеба
— две с четвертью унции.
При этом потрясающем зрелище Оливер жалобно заплакал: он
подумал, — и это было вполне естественно, — что совет решил убить его
для каких-нибудь полезных целей, в противном случае его ни за что не стали бы
так откармливать.
— Не плачь, Оливер, а то глаза покраснеют. Ешь свою
кашу и будь благодарен! — сказал мистер Бамбл внушительным и торжественным
тоном. — Тебя собираются отдать в ученье, Оливер.
— В ученье, сэр? — дрожа, переспросил мальчик.
— Да, Оливер, — сказал мистер Бамбл. — Добрые
и милосердные джентльмены, которые заменяют тебе родителей, Оливер, потому что
своих у тебя нет, хотят отдать тебя в ученье, поставить на ноги и сделать из
тебя человека, хотя это обойдется приходу в три фунта десять шиллингов! Три
фунта десять, Оливер! Семьдесят шиллингов… сто сорок шестипенсовиков! И все это
для дрянного сироты, которого никто не может полюбить!
Когда мистер Бамбл, устрашающим голосом произнеся эту речь,
остановился, чтобы перевести дух, слезы заструились по лицу бедного мальчика, и
он горько зарыдал.
— Полно, — сказал мистер Бамбл уже не таким
торжественным тоном, ибо ему лестно было видеть, какое впечатление производит
его красноречие. — Полно, Оливер! Вытри глаза обшлагом куртки и не роняй
слез в кашу. Это очень неразумно, Оливер.
И в самом деле это было неразумно, так как в каше и без того
было достаточно воды.
По пути к судье мистер Бамбл сообщил Оливеру, что он сейчас
должен казаться счастливым и, когда старый джентльмен спросит его, хочет ли он
поступить в ученье, ответить, что ему этого очень хочется. Оба предписания
Оливер обещал исполнить, тем более что трудно себе представить, как деликатно
намекнул мистер Бамбл, какая его постигнет судьба, если он не выполнит того или
другого. Когда они явились в камеру судьи, мистер Бамбл запер его одного в
маленькой комнатке и приказал ждать здесь, пока он за ним зайдет.
С сильно бьющимся сердцем мальчик ждал около получаса. По
прошествии этого времени мистер Бамбл просунул в дверь голову, не украшенную на
этот раз треуголкой, и громко сказал:
— Оливер, милый мой, пойдем к джентльменам. —
Произнеся эти слова, мистер Бамбл принял мрачный и угрожающий вид и шепотом
добавил: — Помни, что я тебе сказал, негодный мальчишка!
Его манера обращения сбивала с толку, и Оливер простодушно
заглянул в лицо мистеру Бамблу, но сей джентльмен помешал ему сделать какое бы
то ни было замечание и немедленно повел его в смежную комнату, дверь которой
была открыта.
Это была просторная комната с большим окном. За конторкой
сидели два старых джентльмена с напудренными волосами; один читал газету,
другой, вооружившись очками в черепаховой оправе, изучал лежавший перед ним
кусок пергамента. Мистер Лимкинс стоял перед конторкой с одной стороны, а
мистер Гэмфилд — его лицо было кое-как умыто — с другой; два-три грубоватых на
вид человека в высоких сапогах слонялись вокруг.
Старый джентльмен в очках в конце концов задремал над куском
пергамента, и, когда мистер Бамбл поставил Оливера перед конторкой, в течение
нескольких минут длилось молчание.
— Вот он, этот мальчик, ваша честь, — сказал
мистер Бамбл.
Старый джентльмен, который читал газету, приподнял на минуту
голову и дернул другого старого джентльмена за рукав, после чего тот проснулся.
— О, это тот самый мальчик? — промолвил старый
джентльмен.
— Он самый, сэр, — отвечал мистер Бамбл. —
Милый мой, поклонись судье.
[11]
Оливер встрепенулся и отвесил почтительнейший поклон.
Рассматривая напудренные волосы судей, он с недоумением размышлял о том,
неужели все члены совета так и рождаются с этой белой пылью на голове и
потому-то становятся сразу членами совета.
— Ну-с, — сказал старый джентльмен, —
полагаю, ему нравится ремесло трубочиста?
— Он без ума от него, ваша честь, — ответил Бамбл
и украдкой ущипнул Оливера, давая понять, что лучше ему с этим не спорить.
— И он хочет быть трубочистом, не так ли? —
спросил старый джентльмен.
— Если бы мы вздумали завтра обучать его какому-нибудь
другому ремеслу, он тотчас же сбежал бы, ваша честь, — отвечал Бамбл.
— А этот человек, будущий его хозяин… вы, сэр… вы
будете хорошо обращаться с ним… кормить его… и тому подобное, не правда ли,
сэр? — сказал старый джентльмен.
— Раз я говорю, что буду, значит буду, — угрюмо
ответил мистер Гэмфилд.
— Речь у вас грубоватая, друг мой, но вы производите
впечатление честного, прямодушного человека, — сказал старый джентльмен,
обратив свои очки в сторону кандидата на премию за Оливера.
Мерзкая физиономия этого кандидата была поистине отмечена
клеймом, удостоверявшим его жестокость. Но судья был подслеповат и впадал в
детство, и потому вряд ли можно было ожидать, чтобы он подметил то, что
подмечали другие.
— Надеюсь, что так, сэр, — сказал мистер Гэмфилд с
отвратительной усмешкой.
— Я в этом не сомневаюсь, друг мой, — отозвался
старый джентльмен, прочнее водрузив очки на нос и озираясь в поисках
чернильницы.
Это был решающий момент в жизни Оливера. Если бы чернильница
находилась там, где предполагал ее найти старый джентльмен, он обмакнул бы в
нее перо, подписал бумагу и Оливер был бы немедленно уведен. Но так как она
стояла под самым его носом, он, разумеется, осмотрев всю конторку, не нашел ее
и когда, продолжая поиски, случайно посмотрел прямо перед собой, взгляд его
упал на бледное, испуганное лицо Оливера Твиста, который, не обращая внимания
на предостерегающие взоры и щипки Бамбла, глядел на отвратительную физиономию
своего будущего хозяина со страхом и ужасом, столь нескрываемым, что этого не
мог не заметить даже подслеповатый судья.
Старый джентльмен помедлил, положил перо и перевел взгляд с
Оливера на мистера Лимкинса, который взял понюшку табаку, стараясь принять
беззаботный и независимый вид.
