— Случись самое скверное, Гарри, — сказала миссис
Мэйли, — твоя жизнь, боюсь, была бы навсегда разбита, и тогда имело бы
очень, очень мало значения, приехал ты сюда днем раньше или позже.
— А если и так, что удивительного? — возразил
молодой человек. — И зачем говорить если? Это так и есть, так и есть… вы
это знаете, маменька… должны знать.
— Я знаю, что она заслуживает самой нежной и чистой
любви, на какую способно сердце мужчины, — сказала миссис Мэйли, —
знаю, что ее преданная и любящая натура требует не легкого чувства, но глубокого
и постоянного. Если бы я этого не понимала и не знала вдобавок, что, изменись к
ней тот, кого она любит, она тут же умерла бы с горя, я почла бы свою задачу не
столь трудной и с легким сердцем взялась бы за исполнение того, что считаю
своим непреложным долгом.
— Это жестоко, маменька, — сказал Гарри. —
Неужели вы до сих пор смотрите на меня как на мальчика, не ведающего своего
собственного сердца и не понимающего стремлений своей души?
— Я думаю, дорогой мой сын, — ответила миссис
Мэйли, положив руку ему на плечо, — что юности свойственны благородные
стремления, которые не бывают длительными, а среди них есть такие, которые,
будучи удовлетворены, оказываются еще более мимолетными. А прежде всего я
думаю, — продолжала леди, не спуская глаз с сына, — что если
восторженный, пылкий и честолюбивый человек вступает в брак с девушкой, на чьем
имени лежит пятно, то хотя она в этом не повинна, бессердечные и дурные люди
могут карать и ее и их детей и, по мере его успеха в свете, напоминать ему об
этом пятне и издеваться над ним; и я думаю, что этот человек — как бы ни был он
великодушен и добр по природе — может когда-нибудь раскаяться в союзе, какой
заключил в молодости. А она, зная об этом, будет страдать.
— Маменька, — нетерпеливо сказал молодой
человек, — тот, кто поступил бы так, недостоин называться мужчиной и
недостоин женщины, которую вы описываете.
— Так думаешь ты теперь, Гарри, — отозвалась мать.
— И так буду думать всегда! — воскликнул молодой
человек. — Душевная пытка, какую я претерпел за эти два дня, вырывает у
меня признание в страсти, которая, как вам хорошо известно, родилась не вчера и
возникла не вследствие моего легкомыслия. Роз, милой, кроткой девушке, навсегда
отдано мое сердце, как только может быть отдано женщине сердце мужчины. Все мои
мысли, стремления, надежды связаны с нею, и, препятствуя мне в этом, вы берете
в свои руки мое спокойствие и счастье и пускаете их по ветру. Маменька,
подумайте хорошенько об этом и обо мне и не пренебрегайте тем счастьем, о
котором вы как будто так мало думаете!
— Гарри! — воскликнула миссис Мэйли. — Как
раз потому, что я так много думаю о горячих и чувствительных сердцах, мне бы
хотелось избавить их от ран. Но сейчас сказано об этом достаточно, более чем
достаточно…
— В таком случае пусть решает Роз, — перебил
Гарри. — Вы не будете отстаивать свои взгляды, чтобы создавать препятствия
на моем пути?
— Нет, — ответила миссис Мэйли, — но мне бы
хотелось, чтобы ты подумал…
— Я думал! — последовал нетерпеливый ответ. —
Мама, я думал годы и годы. Я начал думать об этом, как только стал способен
рассуждать серьезно. Мои чувства неизменны, и такими они останутся. К чему мне
терпеть мучительную отсрочку и сдерживать их, раз это ничего доброго принести
не может? Нет! Прежде чем я отсюда уеду, Роз должна меня выслушать.
— Она выслушает, — сказала миссис Мэйли.
— Судя по вашему тону, вы как будто полагаете,
маменька, что она выслушает меня холодно, — сказал молодой человек.
— Нет, не холодно, — ответила старая леди. —
Совсем нет.
— Тогда как? — настаивал молодой человек. —
Не отдала ли она свое сердце другому?
— Конечно, нет! — сказала его мать. — Если не
ошибаюсь, ее сердце принадлежит тебе. Но вот что хотелось бы мне
сказать, — продолжала старая леди, удерживая сына, когда тот хотел
заговорить, — прежде чем ставить все на эту карту, прежде чем позволить
себе унестись на крыльях надежды, подумай минутку, дорогое мое дитя, об истории
Роз и рассуди, как может повлиять на ее решение то, что она знает о своем
сомнительном происхождении, раз она так предана нам всей своей благородной
душой и всегда так безгранично готова пренебречь своими интересами — как в
серьезных делах, так и в пустяках.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я предоставляю тебе подумать, — отозвалась
миссис Мэйли. — Я должна вернуться к ней. Да благословит тебя бог!
— Мы еще увидимся сегодня вечером? — с волнением
спросил молодой человек.
— Позднее, — ответила леди, — когда я приду
от Роз.
— Вы ей скажете, что я здесь? — спросил Гарри.
— Конечно, — ответила миссис Мэйли.
— И скажите, в какой я был тревоге, сколько страдал и
как хочу ее видеть. Вы не откажете мне в этом, маменька?
— Нет, — отозвалась старая леди. — Я скажу ей
все.
И, ласково пожав сыну руку, она вышла. Пока шел этот
торопливый разговор, мистер Лосберн и Оливер оставались в другом конце комнаты.
Теперь мистер Лосберн протянул руку Гарри Мэйли, и они обменялись сердечными
приветствиями. Затем доктор в ответ на многочисленные вопросы своего молодого
друга дал точный отчет о состоянии больной, оказавшейся не менее утешительным,
чем слова Оливера, пробудившие в нем надежду. Мистер Джайлс, делая вид, будто
занят багажом, прислушивался, навострив уши.
— За последнее время ничего особенного не подстрелили,
Джайлс? — осведомился доктор, закончив отчет.
— Ничего особенного, сэр, — ответил мистер Джайлс,
покраснев до ушей.
— И воров никаких не поймали и никаких грабителей не
опознали? — продолжал доктор.
— Никаких, сэр, — важно ответил мистер Джайлс.
— Жаль, — сказал доктор, — потому что такого
рода дела вы обделываете превосходно… А скажите, пожалуйста, как поживает
Бритлс?
— Паренек чувствует себя прекрасно, сэр, — ответил
мистер Джайлс, вновь обретя свой обычный, снисходительный тон, — и просит
засвидетельствовать вам свое глубокое уважение.
— Отлично, — сказал доктор. — При виде вас я
вспомнил, мистер Джайлс, что за день до того, как меня так поспешно вызвали, я
исполнил, по просьбе вашей доброй хозяйки, маленькое приятное для вас
поручение. Не угодно ли вам отойти на минутку сюда, в угол?
Мистер Джайлс величественно, с некоторым изумлением отступил
в угол и имел честь вести шепотом краткую беседу с доктором, по окончании
которой отвесил великое множество поклонов и удалился необычайно важной
поступью. Предмет этого собеседования остался тайной в гостиной, но
незамедлительно был обнародован в кухне, ибо мистер Джайлс отправился прямо
туда и, потребовав кружку эля, возвестил с торжественным видом, что его госпоже
угодно было в награду за его доблестное поведение в день неудавшегося грабежа
положить в местную сберегательную кассу двадцать пять фунтов специально для
него. Тут обе служанки подняли руки и глаза к небу и предположили, что теперь
мистер Джайлс совсем возгордится. На это мистер Джайлс, расправив жабо,
ответствовал: «Нет, нет», — добавив, что, если они заметят хоть
сколько-нибудь высокомерное отношение с его стороны к подчиненным, он будет им
благодарен, когда бы они ему об этом ни сказали. А затем он сделал еще много
других замечаний, в не меньшей мере свидетельствовавших о его скромности,
которые были приняты так же благосклонно и одобрительно и являлись такими же
оригинальными и уместными, какими обычно бывают замечания великих людей.
